Дорис Лессинг - Золотая тетрадь

Я понимаю, что уже довольно поздно. Молли возвращается домой из театра. Она спрашивает:

— Майкл придет сегодня?

Я отвечаю:

— Да.

Но по ее лицу заметно, что она не верит в это. Она расспрашивает, как прошел мой день, а я ей отвечаю, что решила выйти из партии. Она кивает и говорит, что заметила, что если раньше она состояла чуть ли не в дюжине разных комитетов и была вечно занята партийными делами, то теперь она входит лишь в один и все никак не может себя заставить заняться партийной работой.

— Поэтому, я полагаю, что все идет к тому же и у меня, — заключает Молли.

Но что ее сегодня по-настоящему волнует, так это Томми. Ей не нравится его новая девушка. (Мне тоже.) Она мне говорит:

— Мне вот что в голову пришло: все его девушки — одного типа, они такого типа, что я буквально по определению понравиться им не могу . Как только они сюда приходят, они просто начинают излучать неодобрение в мой адрес, и это продолжается все время; а Томми, вместо того чтоб постараться нас как-то развести, не дать нам встретиться, он просто сталкивает нас лбами. Иначе говоря, он использует подружек в качестве своего рода alter ego , чтобы сказать мне то, что он обо мне самой думает, но вслух не произносит. Тебе не кажется, что все это, как говорится, за уши притянуто? Что я насочиняла тут чего-то?

Что же, мне вовсе так не кажется, я думаю, она права, но я ей вру. Стараюсь быть тактичной всегда, когда заходит речь о Томми, точно так же, как она тактично обходит тему ухода Майкла, — мы бережем друг друга. Потом она мне говорит, и далеко не в первый раз, что сожалеет, что Томми отказался от службы в армии, потому что два этих года, которые он провел в угольных шахтах, сделали его кем-то вроде героя в узком кругу его друзей, и «для меня невыносим его самодовольный экзальтированный вид». Меня тоже это раздражает, но я утешаю подругу, что это просто молодость, Томми это перерастет.

— И сегодня вечером я ему сказала нечто ужасное: я заявила, что тысячи мужчин проводят в шахтах всю жизнь и вовсе не считают, что это подвиг, и, ради Бога, не надо делать вид, будто ты совершил нечто особенное. И конечно же, это было несправедливо, так сказать, потому что Томми действительно совершил кое-что очень даже особенное: мальчик с таким происхождением и воспитанием работал на рудниках. И он действительно все это вынес, он продержался до конца… и все равно!

Молли закуривает, а я смотрю на ее руки, сложенные на коленях; они выглядят как-то беспомощно и удрученно. Чуть позже она мне говорит:

— Что меня пугает, так это то, что я, похоже, совершенно неспособна видеть что-то чистое в том, что люди делают, — ты понимаешь, о чем я? Даже когда они делают что-то хорошее, я замечаю, что становлюсь циничной, пускаюсь в психологический анализ — ну разве это не ужасно, Анна, разве не ужасно?

Мне слишком хорошо знакомы и понятны ее чувства, я ей в этом признаюсь, и мы сидим в подавленном молчании, пока она не говорит:

— Я думаю, на этой Томми женится, я просто это предчувствую.

— Ну, должен же он на ком-нибудь из них жениться.

— И я знаю, что все это звучит как стоны матери, которая не хочет, чтобы сын женился, — что ж, не без этого. Но я клянусь: она мне страшно не понравилась бы в любом случае. О, этот чертов средним класс! Вся из себя такая социалистка. Знаешь, когда я в первый раз ее увидела, я тут же подумала: «О Боже правый, что это за маленькая ужасающая тори, которую тут Томми пытается науськать на меня?» И вдруг оказывается, что она — социалистка, знаешь, из этих, университетских социалистов, из Оксфорда. Изучает там социологию. Знаешь, на человека, бывает, находит такое настроение, когда он постоянно созерцает призрак Джеймса Кейра Харди [19] Харди Джеймс Кейр (1856–1915) — основатель и лидер Шотландской Рабочей партии (1888), Независимой партии Великобритании (1893). Официальный лидер Лейбористской партии с момента ее основания (1900). . Ну и удивились бы все эти детки, если б они смогли увидеть, какие ужасы рождаются от их теорий. С новой подружкой Томми предстоит сделать много «удивительных» открытий. Знаешь, когда они сидят и рассуждают о том, что надо заставить лейбористов выполнять свои предвыборные обещания, ты так и видишь явственно, как вокруг них, в том воздухе, который их окружает, материально проступают страховые полисы и депозитные счета. Вчера она даже сказала Томми, что ему пора уже начать немного беспокоиться о старости, пора принять какие-то практические меры. А разве с этим поспоришь?

Мы смеемся, но легче не становится. Молли уходит вниз, сказав «спокойной ночи». Она произносит эти слова нежно (так, как я пожелала спокойной ночи Дженет), и я знаю, что это потому, что она очень за меня переживает, она расстроена, что Майкл не придет, уже почти одиннадцать; я знаю, что он не придет. Телефон звонит, и это Майкл.

— Анна, прости меня, сегодня все-таки не получается к тебе прийти.

Я отвечаю, что это совсем не страшно. Он говорит:

— Я позвоню тебе завтра — или через пару дней. Спокойной ночи, Анна.

И, запинаясь, добавляет:

— Извини, если ты что-то приготовила специально для меня.

Это «если» внезапно приводит меня в ярость. Потом мне кажется невероятно странным, что я могла так рассердиться из-за такого пустяка, и я смеюсь. Он слышит этот смех и говорит:

— Ну да, ну да, конечно, Анна…

Он хочет этим мне сказать, что я бессердечна и не люблю его. Но неожиданно все это становится невыносимым для меня, и я заявляю:

— Спокойной ночи, Майкл, — и вешаю трубку.

Я аккуратно снимаю все с плиты, тщательно откладывая и сохраняя то, что может пригодиться, а остальное все — на выброс. Почти все. Сажусь и думаю: «Ну что же, если он мне завтра позвонит…» Но я знаю, что этого не будет. Я осознаю, я наконец осознаю, что это — конец. Я иду проверить, спит ли Дженет, — я знаю, что спит, но мне необходимо посмотреть. Потом я понимаю, что ужасный черный вихрь хаоса клубится уже очень близко, пока снаружи, но ждет момента, когда он сможет проникнуть внутрь, в меня. Мне надо быстренько заснуть, пока я не стала этим хаосом. Я вся дрожу от горя и от усталости. Я наполняю до краев бокал вином и выпиваю, быстро. Потом ложусь в постель. Голова плывет от выпитого. «Завтра, — я думаю, — завтра я сделаюсь ответственной, я смело взгляну будущему в лицо, я откажусь от жалости к себе, не буду чувствовать себя несчастной». Потом я сплю, но даже до того, как успеваю заснуть, я слышу, что плачу, плачу во сне, на этот раз — одна лишь боль, услады в этом нет никакой.

Все написанное выше было вычеркнуто — отменено, а снизу было приписано небрежно: «Нет, не получилось. Как обычно — провал». А еще ниже было написано, и почерк был другим, был более опрятным, упорядоченным, чем в предыдущей длинной записи, в которой слова словно струились, набегая друг на друга и выглядели очень неаккуратно: