Дорис Лессинг - Золотая тетрадь

В этой квартире так темно, так темно, кажется, что темнота — это та форма, которую принимает холод. Я прошлась по всей квартире, зажигая везде свет, темнота отступила во внешний мир, за окна, ее холодные формы пытаются, давя на стекла, проникнуть снова внутрь. Но когда я включила свет в своей большой комнате, я поняла, что это было ошибкой, свет ей чужд, поэтому я позволила вернуться темноте, обуздываемой двумя парафиновыми обогревателями и сполохами газового камина. Я прилегла и стала думать о маленьком земном шаре, одна половинка — в холодной темноте, крутящемся на бескрайних просторах темноты. Вскоре пришел Савл и лег рядом со мной.

— Это необыкновенная комната, — сказал он, — она — как целый мир.

Он подложил руку мне под шею, я чувствовала ее силу и тепло, мы стали заниматься с ним любовью. Потом он спал, а когда он проснулся, он был теплым, его не заполнял смертельный холод, который так меня пугает. Он заметил:

— Что же, вот теперь , пожалуй, я смогу и поработать.

Эгоизм этой фразы был настолько откровенным, каким бывает и мой эгоизм, когда мне что-нибудь очень нужно, что я начала смеяться. Он тоже засмеялся, мы не могли остановиться. Мы, хохоча, катались по кровати, потом свалились на пол. Потом он вскочил на ноги, сказав с чопорным английским выговором:

— Так дело не пойдет, так дело точно не пойдет. — И, продолжая хохотать, он вышел вон из комнаты.

Демоны покинули мой дом. Вот что я подумала, сидя на кровати, обнаженная, обогреваемая теплом трех огней. Демоны. Как будто страх, ужас и тревога были не во мне, не в Савле, а были внешней силой, которая сама решала, когда ей приходить и уходить. Я так думала, обманывая саму себя; потому что я нуждалась в этих минутах чистого счастья — я, Анна, голая сижу в кровати, груди сжаты моими обнаженными руками, которыми я опираюсь о кровать, в воздухе запахи секса и пота. Мне показалось, что теплой силы счастья моего тела хватит, чтобы отогнать прочь все страхи мира. А потом наверху снова начались шаги: он ходил, двигался, гонимый с места на место, у меня над головой, как будто бы там перестраивалось, готовясь к бою, войско. У меня свело живот. Я наблюдала, как мое счастье угасает. Мое мироощущение мгновенно изменилось, стало мне чужим. Я вдруг почувствовала, что собственное тело мне противно. Со мной такого раньше не бывало; и я даже себе сказала: «Привет, а это что-то новенькое, это что-то такое, о чем я раньше только читала в книгах». Я вспомнила, как Нельсон мне рассказывал, что иногда при виде тела своей жены он начинает ненавидеть его за его женскость; он ненавидит его за волосы в подмышках и в промежности. Иногда, он говорил мне, жена кажется ему каким-то пауком, вся она — это раскинутые в стороны, ищущие кого бы схватить руки, ноги, а в самом центре — волосатый, жадно все пожирающий рот. Я сидела в кровати и смотрела на свои тонкие белые ноги, на свои тонкие белые руки, на свои груди. Мой влажный клейкий центр был мне отвратителен, а когда я посмотрела на свою грудь, я сразу вспомнила, какой она была, когда ее переполняло молоко, и эта мысль оказалась вовсе не приятной, а совершенно тошнотворной. От этого чувства отчуждения от собственного тела у меня поплыла голова, сознание плыло, пока я не начала в отчаянии кидать якорь мысли в надежде за что-то уцепиться, и уцепилась я за то, что проживаемое мною — это вовсе не мои мысли. Я проживала в своем воображении, и это происходило со мной впервые в жизни, чувства гомосексуалиста. Впервые гомосексуальная литература отвращения показалась мне осмысленной, понятной. Я осознала, как много гомосексуальных ощущений, чувств витает в воздухе, свободно и повсюду, и даже в людях, которые никогда в жизни не признают, что это слово имеет к ним отношение.

Наверху прекратился звук шагов. Я не могла пошевелиться, меня в своих тисках зажало отвращение. Потом я поняла, что сейчас спустится вниз Савл и скажет что-то, что будет откликом на мои мысли; я это понимала настолько ясно, что я просто сидела неподвижно и ждала, в спертом облаке отвращения к себе, ждала, когда услышу, как прозвучит это отвращение, когда он своим — моим — голосом вслух его произнесет. Он спустился и замер на пороге, спросив:

— Господи, Анна, почему ты так сидишь, голая?

А я сказала, и голос мой прозвучал клинически отстраненно:

— Савл, ты понимаешь, что мы дошли до той точки, когда мы влияем на настроение друг друга, даже находясь в разных комнатах?

В комнате было слишком темно, я не могла разглядеть его лица, но напряженный абрис его тела в дверном проеме излучал потребность быстро улететь, сбежать от Анны, сидящей на кровати, обнаженной, омерзительной. Он сказал голосом шокированного мальчишки:

— Пожалуйста, надень на себя хоть что-нибудь.

Я спросила:

— Ты меня слышал?

Потому что он не слышал. Он сказал:

— Анна, я тебе сказал, не надо так сидеть.

— А как ты думаешь — что это такое, что заставляет людей вроде нас все неизбежно проживать в собственном опыте? Нас что-то заставляет быть столь многими разными вещами, или людьми, насколько это вообще возможно.

Это он услышал и ответил:

— Не знаю. Мне не приходится нарочно пытаться это делать, я такой и есть.

Я сказала:

— И я не пытаюсь это делать. Меня словно что-то ведет. Как думаешь, люди, жившие раньше, тоже терзались тем, чего они не знали на собственном опыте? Или только мы такие?

Он сказал, мрачно:

— Леди, я не знаю, и мне все равно, я бы только хотел, чтобы меня от этого избавили.

Потом он добавил, дружелюбно, без отвращения:

— Анна, ты понимаешь, что здесь чертовски холодно? Ты заболеешь, если не накинешь что-нибудь на себя. Я ухожу.

Он пошел. Пока он спускался вниз, вместе с ним уходило мое чувство отвращения к самой себе. Я сидела и наслаждалась своим телом. Меня радовали даже маленькие сухие участки кожи на внутренней стороне бедра, первые приметы старости. Я думала: «Да, так оно и должно быть, я знала в жизни столько счастья, что старость не может меня устрашить». Но даже пока я это еще произносила про себя, ощущение покоя и безопасности начало таять, покидать меня. Я снова погрузилась в отвращение. Я стояла посреди большой комнаты, голая, я позволяла теплу из трех источников греть мое тело, и я думала, мысль эта была своего рода озарением — бывает, ты что-то знаешь уже давно, но поначалу долго не отдаешь себе в этом отчета, — я думала, что здравость рассудка человека зависит именно от таких вот вещей: он должен наслаждаться, когда босыми гладкими ступнями чувствует шершавую поверхность расстеленного на полу ковра, он наслаждается, когда живительное тепло огня, касаясь его кожи, ее согревает, он наслаждается, когда стоит ровно, прямо и чувствует, как кости исправно двигаются в его теле. Если же все эти ощущения от него уходят, вместе с ними уходит и убежденность в том, что стоит жить. А я не чувствовала ничего из этого. Плотная ткань ковра — некая мертвая, отвратительная, переработанная субстанция; мое тело — тощий, худосочный, колючий, не знавший солнечного света овощ; а мои волосы, когда я их коснулась, показались мне безжизненными. Я чувствовала, что пол начинает вздыбливаться у меня под ногами. Стены теряли свою плотность. Я знала, что двигаюсь в иное измерение: все дальше, дальше, дальше, чем когда-либо, от здравого рассудка, от здоровья. Я знала, что мне надо как можно скорее добраться до кровати. Я не могла идти, поэтому я опустилась на четвереньки и поползла, я заползла в кровать, укрылась. Однако я оставалась беззащитной. Лежа там, я вспоминала Анну, которая умеет видеть сны по своей воле, которая имеет контроль над временем и может легко двигаться и чувствовать себя как дома в подводном мире снов. Но я не была той Анной. Пятна света на потолке превратились в огромные, очень внимательные глаза, в глаза животного, которое пристально следило за мной. Это был тигр, растянувшийся над потолком, а я была ребенком, знавшим, что в комнате есть тигр, даже когда разум говорит, что его нет. За трехоконной моей стеной свистел холодный ветер, ударяя в стекла, заставляя их звенеть, а шторы становились все тоньше и прозрачней от сочившегося сквозь них зимнего света. Это были уже не шторы, а клочья вонючей тухлой плоти, оставленной животным. Я поняла, что я заключена в клетку, куда зверь может проникнуть, как только он этого захочет. Меня тошнило от вони мертвой плоти, от мерзкого запаха тигра и от страха. Меня сильно мутило, но, несмотря на это, я заснула.