Дорис Лессинг - Золотая тетрадь

Все это время Вилли смотрел на меня, и теперь он сказал:

— Анна шокирована тем, что твоя женщина — черная.

— И это тоже, — сказала я. — Надо признать, меня и саму удивляют мои переживания по этому поводу.

— А меня удивляет, что ты это открыто признаешь, — холодно сказал Вилли, сверкнув очками.

— А меня удивляет, что ты — не признаешь, — сказал Джордж, обращаясь к Вилли. — Прекрати. Чертов ты лицемер.

Вилли взял свои учебники и положил их себе на колени, как бы собираясь позаниматься.

— А какова альтернатива? У тебя есть какие-нибудь здравые мысли на этот счет? — поинтересовался Вилли. — Можешь не отвечать. Будучи таким, какой ты есть, ты, разумеется, веришь, что твои долг — забрать ребенка к себе домой. Это означает следующее. Четверо стариков будут потрясены настолько, что это сведет их в могилу, не говоря уже о том, что никто и здороваться с ними не станет. Твоих троих детей в школе подвергнут остракизму. Твоя жена потеряет работу. Ты потеряешь работу. Жизнь девятерых человек будет разрушена. И что в этом хорошего для твоего сына, Джордж? Что это ему даст? Могу я тебя спросить?

— И что? Это все? — спросила я.

— Да, вот и все, — сказал Вилли. Он сидел с характерным для таких случаев выражением упрямства и терпения на лице, его губы были плотно сжаты.

— Я мог бы попробовать создать прецедент.

— Прецедент чего?

— Борьбы со всем этим проклятым лицемерием.

— С какой стати ты обсуждаешь лицемерие со мной, если только что назвал меня лицемером.

Джордж сидел со смиренным и пристыженным видом, и Вилли сказал:

— А кто будет расплачиваться за твой благородный жест? От тебя зависят восемь человек.

— Моя жена от меня не зависит. Я от нее завишу. Я имею в виду — эмоционально. Вы что, воображаете, что я сам этого не понимаю?

— Ты хочешь, чтобы я снова изложил тебе все факты? — поинтересовался Вилли чрезмерно терпеливо и поглядывая на свои учебники.

И я, и Джордж понимали, что из-за того, что Вилли обозвали лицемером, он ни за что не смягчится, но Джордж продолжал к нему взывать:

— Вилли, неужели ничего нельзя сделать? Ведь, конечно же, нельзя на это просто закрыть глаза?

— Ты хочешь, чтобы я сказал, что это несправедливо, или что это аморально, или еще что-нибудь столь же полезное?

— Да, — ответил Джордж после паузы, роняя подбородок себе на грудь. — Да, я думаю, я хочу именно этого. Потому что самое страшное заключается в том, что, если вы думаете, что я перестал с ней спать, так хочу вам сказать, что это не так. И на кухне у Бутби в любой момент может появиться еще один маленький Гунслоу. Хотя, разумеется, сейчас я веду себя осторожнее, чем раньше.

— Это дело твое, — сказал Вилли.

— Ты — бесчеловечная свинья, — помолчав, сказал Джордж.

— Спасибо, — сказал Вилли. — Но ведь ничего нельзя сделать, правда? Ты же тоже так думаешь, разве нет?

— Этот мальчик будет расти, окруженный тыквами и цыплятами, там, в этой лачуге, а потом станет рабочим на ферме или же полуграмотным клерком, а мои трое доберутся до университета, потом вообще выберутся из этой проклятой страны, даже если мне придется убиться насмерть, зарабатывая для этого средства.

— А в чем суть проблемы? — спросил Вилли. — Дело в том, что это твоя кровь? Твоя святая сперма, или что?

И Джордж, и я были шокированы. Вилли это заметил, и лицо его напряглось, стало злым и таким и оставалось, пока Джордж говорил:

— Нет, суть проблемы в чувстве ответственности. В разрыве между тем, во что я верю, и тем, как я поступаю.

Вилли пожал плечами, и мы замолчали. Сквозь тяжелую полуденную тишину мы услышали, как Джонни барабанит по клавишам.

Джордж снова посмотрел на меня, и я собралась с духом, чтобы противостоять Вилли. Когда я вспоминаю это, мне хочется смеяться, — потому что я автоматически прибегла к литературным аргументам, в то время как он автоматически отвечал мне политическими. Но в тот момент я не видела в этом ничего особенного. И ничего особенного не заметил в этом и Джордж, который кивками головы подтверждал каждое мое слово.

— Послушай, — сказала я. — Вся литература девятнадцатого века буквально наполнена примерами такого рода. Это было своего рода пробным камнем нравственности. Как, например, Воскресение из мертвых. А ты сейчас просто пожимаешь плечами, и все это, по-твоему, не имеет никакого значения?

— Я и не заметил, что я пожал плечами, — ответил Вилли. — Но возможно, правда действительно заключается в том, что нравственная дилемма общества больше не проявляется с особой яркостью в факте рождения незаконного ребенка?

— А почему нет? — спросила я.

— Почему нет? — спросил Джордж, очень яростно.

— А что, вы действительно считаете, будто проблема африканцев этой страны сводится к тому, что в семье повара Бутби появился белый кукушонок?

— Ты так мило все формулируешь, — сердито сказал Джордж. (И все же он будет по-прежнему смиренно приходить к Вилли за советом, будет так же его боготворить и будет писать ему самоуничижительные письма в течение многих лет после того, как Вилли уедет из колонии.) А сейчас он сидел, вглядываясь в ослепительный солнечный свет и часто моргая, чтобы смахнуть с ресниц набежавшие слезы. А потом он сказал:

— Пойду наполню свой стакан. — И ушел в бар.

Вилли взял в руки учебник и сказал, не глядя на меня:

— Да, знаю-знаю. Но меня не впечатляет упрек в твоих глазах. Ты дала бы ему точно такой же совет, не правда ли? Ты бы сперва как следует поохала и поахала, но твой совет был бы точно таким же.

— В итоге это означает, что все настолько ужасно, что мы стали из-за этого бесчувственными и нас уже ничто не может взволновать всерьез.

— Смею я попросить тебя придерживаться определенных базовых правил, таких как — бороться с несправедливостью, изменять то, что считаешь несправедливым? Вместо того, чтобы просто сидеть и лить слезы по этому поводу?

— И что дальше?

— Дальше я буду заниматься грамматикой, а ты пойдешь и дашь Джорджу выплакаться у тебя на плече, и тебе будет его очень жаль, и все это ровным счетом ничего не изменит.

Я оставила Вилли и медленно побрела обратно, в большую комнату. Джордж стоял, прислонившись к стене, в руке — стакан, глаза закрыты. Я знала, что мне следовало бы к нему подойти, но я этого не сделала. Я прошла в зал. Мэрироуз сидела в одиночестве у окна, и я к ней присоединилась. Она плакала.

Я заметила:

— Похоже, сегодня такой день, когда все плачут.

— Но не ты, — сказала Мэрироуз. Это означало, что я с Вилли очень счастлива и у меня не может быть причин для слез, и я просто села рядом с ней и спросила:

— Так что случилось?

— Вот я сидела здесь и смотрела, как все танцуют, и я начала думать. Всего несколько месяцев назад мы верили, что мир изменится и что все будет прекрасно, а теперь мы знаем, что ничего этого не будет.