Дорис Лессинг - Золотая тетрадь

— Я думала, — возразила Элла, — что мы все хотим, чтобы система изменилась.

Но это была совершенно неверная нота. Доктор Вест невольно нахмурился, потом он улыбнулся.

— Конечно же хотим, — сказал он. — И чем скорее, тем лучше.

Весты голосовали за партию лейбористов. Тот факт, что доктор Вест был лейбористом, служил предметом гордости Патриции Брент, которая сама была консерватором. Ведь это доказывало ее толерантность. У Эллы не было никаких политических взглядов, но Патриция дорожила и ею, и, как это ни смешно, Патриция ценила ее потому, что Элла не скрывала своего презрительного отношения к журналу. Они с Патрицией сидели в одной комнате. В этой комнате, как и во всех остальных помещениях редакции, царил общий дух, дух, присущий самому журналу: жеманно-стыдливый, кротко-женственный, снобистский. И все женщины, которые там работали, казалось, помимо собственной воли буквально пропитывались этим духом, даже сама Патриция, которая вовсе такой не была. А была она доброй, сердечной, прямолинейной, для нее было характерно воинствующее чувство собственного достоинства. И все же в офисе она говорила в совершенно не свойственной ей манере, и Элла, боясь за себя, критиковала ее за это. Потом она разъясняла свою точку зрения и говорила, что, хотя они обе и находятся в таком положении, что должны сами зарабатывать себе на жизнь, это не означает, что они должны себе врать относительно того, чем им приходится заниматься. Она ожидала, даже отчасти желая этого, что Патриция посоветует ей уволиться. Но вместо этого та пригласила ее на дорогой обед, во время которого она оправдывалась перед Эллой и защищала себя. Оказалось, что нынешняя работа для нее — профессиональное фиаско. До этого Патриция была редактором отдела моды в одном из больших и интеллектуальных журналов для женщин, но, судя по всему, ее сочли непригодной для этой должности. То был модный, культурный, глянцевый журнал, и редактор такого издания была просто обязана обладать тонким нюхом на все модное в культуре и в искусстве. А Патриция слабо разбиралась в жизни всего этого культурного балагана, что, с точки зрения Эллы, относилось к ее достоинствам, однако это заставило хозяина этой конкретной группы женских журналов переместить Патрицию в журнал «Женщины дома», ориентированный на представительниц рабочего класса и ни в коей мере не претендующий на культурный лоск. Теперь Патриция полностью соответствовала занимаемой должности, и это и было причиной ее тайной печали. Ее душа томилась и наслаждалась в атмосфере, царившей в редакции того, другого, журнала, с которым сотрудничали модные авторы и модные художники. И теперь ей этого остро не хватало. Она происходила из мелкопоместной дворянской семьи, богатой, но мещанской; она росла, со всех сторон окруженная прислугой, и именно это — раннее знакомство с «низшим сословием» (а Патриция называла их так, в офисе — жеманно-стыдливо; вне офиса — беззастенчиво) — дало ей острое и непосредственное понимание того, чем следует потчевать читательниц журнала.

Отнюдь не собираясь увольнять Эллу, Патриция, напротив, постепенно начала относиться к ней с тем же томительным и ностальгическим уважением, которое она питала к глянцевому журналу, из которого ей пришлось уйти. Она любила мимоходом обронить, что на нее работает кое-кто из «интеллектуалов» — кое-кто, чьи рассказы публиковались в «интеллектуальных изданиях».

И у нее было гораздо более теплое, более человечное, чем у доктора Веста, отношение к приходившим в редакцию письмам.

Сейчас она вступилась за Эллу, сказав:

— Я согласна с Эллой. Всякий раз, когда я вижу ту дозу человеческих страданий, которая поступает к ней еженедельно в виде писем и с которой ей надо как-то справляться, я не понимаю, как ей это удается. Это действует на меня настолько тягостно, что я даже не могу есть. А, поверьте мне, когда я теряю аппетит, тут уж никому не до смеха.

И тогда все рассмеялись, а Элла благодарно улыбнулась Патриции. А та кивнула ей в ответ, словно говоря: «Все в порядке, мы и не думали тебя критиковать».

И тогда возобновилась общая беседа, и Элла смогла спокойно осмотреться. Гостиная была большой. Здесь снесли стену. В других, точно таких же, маленьких домиках на этой улице на первом этаже было по две крошечные комнатки: одна служила кухней, где всегда было много народу и в которой зачастую и спали тоже, а другая была общей комнатой, где люди собирались пообщаться. А эта комната занимала весь первый этаж дома; на второй этаж, к спальням, вела лестница. Комната была яркой, в ней было представлено много разных цветов — резко очерченных пятен, контрастирующих друг с другом: зеленое, ярко-розовое, желтое. У миссис Вест не было вкуса, и комната ей не удалась. «Через пять лет, — подумала Элла, — дома на этой улице будут выкрашены в чистые и яркие цвета, а занавески и диванные подушки будут подбираться в тон. Мы настойчиво толкаем их на эту ступень развития вкуса, например в журнале „Женщины дома“. А эта комната станет — какой? Думаю, такой, как будет модно завтра… но мне, пожалуй следует держаться более открыто, это же, в конце концов, вечеринка…»

Оглядевшись еще раз, Элла поняла, что это не вечеринка, а совокупность людей, которые собрались вместе, потому что Весты сказали: «Пора бы нам уже кого-нибудь пригласить», и люди пошли, говоря себе: «Думаю, уже пора сходить к Вестам».

«Лучше бы я сюда не приходила, — подумала Элла, — а ведь еще предстоит весь этот долгий путь обратно, домой». В этот момент какой-то мужчина, сидевший от нее далеко, встал, пересек комнату и сел рядом. В первый момент Элла успела рассмотреть только молодое худощавое лицо и довольно ироничную, нервически критическую улыбочку, в которой, когда он говорил, представляясь ей (его зовут Пол Тэннер, он врач), вдруг проступило что-то нежное и теплое, словно бы против его воли, или же неосознанно. Элла обнаружила, что улыбается ему в ответ, откликаясь на эти проблески тепла, и тогда она посмотрела на собеседника более внимательно. Конечно, она ошиблась: он не был так молод, как ей вначале показалось. Довольно жесткие черные волосы уже редеют на макушке, очень белая, слегка веснушчатая кожа возле глаз иссечена морщинами. А глаза — глаза голубые, глубокие, красивые; взгляд — и воинственный, и серьезный, с проглядывающей в нем по временам неуверенностью. «Лицо нервного человека», — решила Элла и заметила, что когда он говорит, то напрягается всем телом; а говорил он хорошо, но не то чтобы непринужденно. Эта его неуверенность в себе, эта некоторая преднамеренность его слов и движений заставили ее внутренне отстраниться, хотя всего мгновение назад она внутренне потянулась к этому человеку, отзываясь на непроизвольное тепло его улыбки.