Дорис Лессинг - Золотая тетрадь

— А твоя подруга Джулия не смогла бы вечером уложить твоего сына спать? Если хочешь, мы можем сходить на спектакль. Нет, в кино, сегодня воскресенье.

Она буквально задохнулась от изумления:

— Но я не собираюсь с тобой больше встречаться. Неужели ты думаешь, что я буду с тобой встречаться?

Стоя сзади, он положил руки ей на плечи и сказал:

— А почему бы и нет? Я тебе понравился, и не имеет смысла притворяться, что это не так.

Элла не нашлась что ответить, это был не ее язык. И сейчас она уже не помнила и, даже если и постаралась бы, не смогла бы вспомнить, как счастлива она была с ним на лужайке. Она заявила:

— Я не буду с тобой встречаться.

— А почему нет?

Она яростно скинула его руки со своих плеч, вставила ключ в замок, повернула его и сказала:

— Я не спала вообще ни с кем очень долго. Не считая небольшого романа, который длился одну неделю, два года назад. Прелестный был роман…

Она увидела, что Пол поморщился, и это доставило ей удовольствие, потому что она сделала ему больно и потому что она лгала, роман не был прелестным. Но, теперь уже говоря правду и обвиняя его каждым атомом своей плоти, Элла сказала:

— Он был американцем. Он никогда меня не обижал, ни единого разу. Он вовсе не был хорош в постели, думаю, так принято у тебя говорить о таких вещах, да? Но он меня не презирал.

— Зачем ты это мне рассказываешь?

— Какой же ты глупец, — сказала она, весело и презрительно. И она почувствовала, как в ней нарастает жестокое и горькое веселье, разрушительное и для него, и для нее самой. — Ты говоришь со мной о моем муже. А какое он имеет к этому отношение? Что касается меня, я считаю, что вообще никогда с ним не спала…

Он засмеялся, горько и с недоверием, но она продолжала:

— Я ненавидела с ним спать. Это не в счет. А ты спрашиваешь, когда я последний раз спала с другим мужчиной? Конечно, все это предельно просто. Ты говоришь, ты психиатр, целитель душ человеческих, а ты не понимаешь даже самых простых вещей, ты никого не понимаешь.

И с этими словами она вошла в дом Джулии, захлопнула за собой дверь, прижалась лицом к стене и разрыдалась. Чувствовалось, что дом все еще пуст. Зазвонил дверной звонок, почти у нее над ухом: Пол пытался заставить ее открыть дверь. Но она оставила этот звук у себя за спиной и медленно, продолжая плакать, стала подниматься вверх, сквозь темный колодец дома, к маленькой яркой квартирке наверху. Теперь зазвонил телефон. Она знала, что это Пол, что он звонит из телефонной будки напротив ее дома. Она позволила телефонному звонку звучать долго и безответно, потому что она все еще плакала. Телефон замолчал, потом зазвонил снова. Она посмотрела на черную, компактную и безликую коробочку телефонного аппарата с ненавистью; она сглотнула слезы, собралась с силами, ответила. Это была Джулия. Джулия сказала, что она хотела бы остаться у друзей на ужин, она приведет ребенка домой позже и сама уложит его спать, и что Элла, если хочет, может вечером куда-нибудь сходить.

— Что с тобой? — донесся до нее по обыкновению сочный и спокойный голос Джулии сквозь пару миль лондонских улиц.

— Я плачу.

— Я слышу, что ты плачешь. А почему?

— Ах, эти чертовы мужчины, ненавижу их всех.

— Ну ладно, допустим, это так, но тогда лучше сходи в кино, это поможет тебе развеяться.

И Элле тут же стало легче, и то, что произошло, перестало казаться столь трагичным и значительным, и она засмеялась.

Когда телефон снова зазвонил через полчаса, она ответила, не думая о Поле. Но это был Пол. Он сидел в машине и ждал, сказал он, чтобы позвонить ей еще раз. Он хотел с ней поговорить.

— Не понимаю, чего мы этим добьемся, — сказала Элла, и говорила она холодно и в шутливом тоне.

А он сказал, шутливо и насмешливо:

— Пойдем в кино, и нам вообще не придется говорить.

И она пошла. Встретилась она с ним легко. А все потому, что она сказала самой себе, что никогда больше не станет с ним заниматься любовью. С этим было покончено. Она согласилась с ним встретиться, потому что отказаться, казалось, означало бы устроить из всего этого мелодраму. И потому, что его голос по телефону не имел никакого отношения к той жесткости, которую она прочла на его лице, склоненном над нею там, на поляне. И потому, что теперь они вернутся к тому, с чего начинали в машине, по пути из Лондона. Его отношение к тому, что он с ней сделал на поляне, попросту отменяло сам этот факт. Этого попросту не было, если это породило в нем такие мысли и чувства!

Позже он говорил:

— Когда я тебе позвонил после того, как ты рванула домой, — ты взяла и вышла, тебе просто было нужно, чтобы тебя поупрашивали.

И он смеялся. Ей очень не нравилось, как он при этом смеялся. В такие минуты он принимал прискорбный вид, наигранно прискорбный, и улыбался как старый распутник, играя в распутника, чтобы посмеяться над самим собой. И все же, чувствовала Элла, он и играл, и не играл, ибо жалобы его были чистосердечными. И вот в такие минуты она сначала улыбалась ему в ответ, забавляясь тем, как он изображает распутника, а потом быстро меняла тему разговора. Казалось, в такие минуты его личность раздваивается. Она была убеждена, что общается не с ним самим, или же с ним другим. Их общение при этом происходило на таком уровне, что это не только не имело никакого отношения к той простоте и легкости, которую они испытывали, когда были вместе; но и обесценивало их отношения до такой степени, что альтернативы у нее не было, и ей оставалось только игнорировать подобные эпизоды. Иначе ей бы пришлось с ним порвать.

Они пошли не в кино, а в ресторан. Пол опять рассказывал разные истории из своей «больничной жизни». Он занимал две разные должности, в двух разных больницах. В одной он был консультирующим психиатром. В другой занимался реорганизационной работой. Он сформулировал это так:

— Пытаюсь превратить змеиное логово в нечто более цивилизованное. И с кем мне приходится биться? С общественностью? Вовсе нет, со старомодными врачами…

В его рассказах звучали две основные темы. Одна из них — напыщенная помпезность сотрудников среднего звена в учреждениях здравоохранения. Элла видела, что все его критические замечания имеют под собой простейшую классовую основу; во всем, что он говорил, сквозила, хоть и не высказанная напрямую, убежденность в том, что тупость и отсутствие воображения — это неотъемлемые характеристики среднего класса и что его подход, прогрессивный и преобразующий, обусловлен тем, что он выходец из рабочей среды. Что, разумеется, очень напоминало речи Джулии; и то, как сама Элла критиковала доктора Веста. И все же временами она чувствовала, что застывает от обиды, как будто критикуют ее лично; и, когда это случалось, она уносилась в своих воспоминаниях в те времена, когда она работала в рабочей столовой, и думала, что, не будь в ее жизни такого опыта, она сейчас была бы не в состоянии взглянуть на жизнь высших классов снизу, глазами фабричных девчонок, взглянуть так, как, случается, люди смотрят на причудливых и непонятных рыб сквозь дно стеклянного аквариума. Вторая тема его рассказов была оборотной стороной первой, и, когда Пол ее затрагивал, он на глазах преображался. Критикуя больничные порядки, он говорил со злой иронией, которой сам же наслаждался. Говоря же о своих пациентах, он делался серьезным. Он относился к ним точно так же, как она к своим «миссис Браун», — они уже совокупно окрестили этим общим именем всех тех, кто слал Элле в журнал свои петиции. Он говорил о них с невероятной деликатностью и добротой, но в то же время и с гневным сочувствием. Его гнев вызывала их беспомощность.