Елена Черникова - Вишнёвый луч

На бабушке - властолюбец, на Петре - властолюбка. Грехи вышли на парад. А мне всё это надо как-то понять? Впрочем, выбирать не приходится.

Я остановилась на перекрёстке, скрипя зубами, хватая воздух, и что там ещё делают люди в ярости. Шли дни, а ярость нарастала волной: то на бабушку, погрузившую Давида в пучину низменных страстей, то на Пётра, купившего себе жменю баб на вывоз и на дом. (Надеюсь, все помнят, что такое жменя). И мой грех сегодня - гнев. И ропот. И никакого смирения. Грешная.

Никого не осталось. А кто-то был? Эх ты, классный мужик... Мужик. Слово-то какое. Я и не думала раньше, что оно такое резкое. Режущее, жгущее, палящее, кричащее. Му-жик. Вжик!

Мне стало так стыдно, что слёзы сами полились.

Город окрест. Он сегодня безжалостен, беспомощен и нематематичен. Асфальтовые жилы путаются между каменными мышцами города. А помните, в греческих Мистериях? Доктрина соотношения, существующего между музыкой и формой, диктует волю свою элементам архитектуры: они должны соответствовать нотам и тонам. Иметь на каждом этаже музыкальные аналоги. Правильные формы правильно звучат. Как изумительно прекрасна пирамида! Она же поёт! И как этого до сих пор не поняли египтологи. Поющее каменное Писание.

Город, естественно, молчал и скрежетал бетонными зубами, пробуя меня на вкус. Я очень люблю Москву, но сегодня это был бездарно другой город. Лучшее здание - музыкально логично. Как архитектура, поддержанная истинным мастером. Лучший дом - как струна. Лучший город - как оркестр. В этом смысл города: объединительное звучание всех и сразу в одной симфонии, математически расчисленной между домами-струнами. А мне сегодня всё это было немузыкально, мучительно, грубо и жалко. В оркестре любимого города струны полопались.

Может, он прав, Петруччио мой грёбаный? Может, я не вижу очевидного? Может, ну её, любовушку земную, к чертям собачьим, со всеми её свадьбами, планами, помадами, пакетиками...

Шаткий город, прихлопнутый тучными трясущимися облаками, совсем расплылся и потёк серыми ручьями. Глаза щипало, но вытереть их было нечем. Помните, бабушка говорила, что стыд очень жгуч? Опять была права. Боже мой.

Кто-то тронул меня за локоть: оказывается, я упала на асфальт, прямо в лужу. Меня подняли, посадили на лавку, протёрли мои очки. Над левым глазом быстро вспухало что-то круглое. Текла кровь. Оказывается, я разбила лицо.

Вскоре я обнаружила, что ем пиццу и запиваю пивом. И происходит это в итальянском ресторане на Арбате.

- Что с вами? - спросил голубоглазый гражданин в мышином вельветовом костюме. - Сигарету хотите?

Я всхлипнула, кивнула, протянула руку, вытащила сигарету, поискала пламя. Всё на ручном управлении. Автопилот отшибло. Голубоглазый, милый, вынул из кармана тёмно-синюю зажигалку, чиркнул, положил на стол. Я не сразу заметила надпись на корпусе.

Курю, пивом балуюсь. Глаз придерживаю.

Что-то жмёт, оно где-то рядом. Но что?

Скосив на стол освежённый пивом взор, я прочитала надпись на синей зажигалке моего голубоглазого спасателя.

И тут зарыдала я уже в голос, на крике, безнадёжно и неприлично: там было одно слово - "Мужик". Белыми печатными буквами.

- Что с вами? - участливо повторил незнакомец, удивлённый до крайности. - Вы знаете эту фирму?

Лучше б он молчал! Да, я знаю эту фирму! Эта фирма очень классная. После знакомства с этой фирмой требуйте намыленную верёвку.

Добрый человек, он вылил полстакана минералки на свой носовой платок и вытер мою распухшую физиономию.

- Я, увы, спешу на самолёт, - сказал он, - но если вы объясните мне, почему вы так реагируете на зажигалки синего цвета, я подумаю - что можно предпринять.

О, какой милый человек! Какие люди живут в нашей стране!

Словно подслушав мои мысли, голубоглазый сказал:

- Я живу довольно далеко отсюда, в Париже, но я успею.

Какой чёрт меня дёрнул исповедоваться, не знаю, но я всё выложила этому парижанину, не стесняясь в выражениях. И про бессовестную бабушку, приручившую меня и бросившую меня ради властолюбивого Давида; и про педантичного Петра, у которого завелись демонстративные бабы, особенно одна, с зелёным пакетиком. Я ему даже про безработицу свою рассказала. Собственно, зачем я ходила к бабушке? Чтобы она наново научила меня жить в словесности: после разлуки с моей любимой редакцией я тяжело болела горем, а новый главный редактор причина моих проблем небесно радовался что выкинул из редакции олицетворение антипартийности то есть меня почему-то он решил что я нуждаюсь в разъяснениях и написал всё это экивоками в приказе расторгнуть контракт из-за непрофессионального отношения к подготовке материалов вот если бы я воспевала партийную мораль это было бы профессионально самое смешное в этой ситуации было время и место действия Москва наши дни двадцать первый век и все подобные сюжеты казалось уже в невозвратимом прошлом ожидая восстановления права на собственную словесность я преподавала словесность другим людям но этого мне мало и перестала писать книги.

Несу я всё это и понимаю, что горе безработицы моей, оказывается, какое-то несущественное, да и бабушка уплывает за туманы, и вообще выговориться перед незнакомым человеком иногда полезно и очищает. Но.

Пётр, обманувший меня в лучших чувствах...

И всё сначала: слёзы, тектонические разломы в душе, которая болит до хруста.

Плачась о Петре, я вдруг почувствовала, что и тут я несу наибанальнейшую чушь. Петра закозлило? Бывает только так! Не иначе! Почему я думала, что в современном мире, где секс абсолютизирован и беспредельно самоценен, бывает иначе? Пётр не мог поступить иначе. В половых делах тоже ведь постмодернизм.

Француз выслушал меня не перебивая, взял мой мобильный, позвонил какой-то Даше и сказал, что мы сейчас придём.

- Мы? - очнулась я.

- Да, - уверенно ответил француз, сияя чистыми голубыми глазами. - Моя старинная приятельница работает в рекламном агентстве. Вы хотите работать в рекламе?

- Я уже работала в рекламе, - сказала я, трепеща от тёмно-фиолетового предчувствия. Как на сквозняке. - И мне сейчас надо работать хоть где-нибудь.

- Ну и хорошо, пошли. Она чудесная, эта Даша, вам понравится. У неё дивный муж и замечательный отец. Приклейте вот этот пластырь...

Мой парижанин, казалось, любил весь мир. Всё-всё в этом мире было чудесно и замечательно. Даже загадочная фирма, выпускающая чёрно-синие зажигалки с белым мужиком. Печатными буквами.

- Ведь вам нужны не столько деньги, сколько трудотерапия, да? - корректно уточнил француз, распахивая предо мной шикарную деревянную дверь в одном из лучших офисных зданий на Тверской. - А на вашу бабушку не обижайтесь. На гениев нельзя обижаться.

- Да, трудо. Терапия. Без гениев.