Денис Драгунский - Ночник. 365 микроновелл

И опять все возвращаются за столики.

Высоцкий берет гитару, поправляет на плечах плед и снова начинает петь. Все ту же песню.

Вдруг уже совершенно другая женщина – похожая на Наташу Кантееву из аппарата СПС, маленькая, рыжеватая, худенькая, начинает петь ту же песню.

Поет правильно и красиво, сильным, профессиональным, «оперным» голосом.

Высоцкий замахивается на нее гитарой. Она навстречу ему берет такую ноту, что у гитары начинают сами звенеть струны.

Я снова ухожу в сад. Там на всех дорожках лежат битые глиняные статуэтки.

Ребенок лет пяти, непонятно, мальчик или девочка, в руках у ребенка альбом, в альбоме наклеены конфетные серебряные бумажки. На бумажках написаны имена. Чьи имена, неизвестно. Кажется, венгерские имена.

Ребенок их громко читает. Что-то вроде «Миклош», «Шандор», «Дьердь» и так далее…

Сквозь сон вспоминаю, как моему папе приходили письма из Венгрии от какого-то юного читателя – или читательницы? – по-венгерски было написано, и поэтому непонятно. В письма были вложены серебряные конфетные бумажки.

Варю овсяную кашу.

Рядом ребенок – почти как из вчерашнего сна.

Ребенок берет у меня ложку и учит меня гадать по овсяной каше.

Надо взять ложку и ляпнуть ее на тарелку.

Растечется или не растечется?

Быстро или медленно?

Направо, налево или вниз?

На что похоже растекшееся кашное пятно?

И так далее.

Мы уже истратили десять тарелок и извели почти всю кашу.

– А что я буду на завтрак есть? – спрашиваю я.

Ребенок смеется.

Бывают такие продуктовые магазины в дальних районах Москвы. В отдалении от метро или хотя бы от широкой улицы. Вот я захожу в такой магазин, маленький и задрипанный. Просто какой-то сельмаг. Очень тесно.

Тут же и платежный терминал, и окошечко тотализатора, и пиво в розлив. Захожу не один, а вдвоем с кем-то.

В магазине два продавца.

Я со своим спутником говорю про что-то очень умное.

Ну, не очень, а так, более или менее. То есть не про пиво и футбол, а чуть повыше. Типа в Конго который год идет жуткая резня, а мировому сообществу хоть бы хрен. Но точно не помню, про что именно. Один из продавцов живо участвует в нашем разговоре. Вроде он тоже читал, и даже цифры приводит: мол, миллионы беженцев, сотни тысяч жертв.

Тем временем я вижу, что второй продавец набирает мне целый пакет гнилых, кривых, поганых огурцов и ставит на весы. Называет цену.

Я дергаю за рукав своего спутника, и мы уходим.

Я сижу на берегу реки. Дело происходит под Ригой, я это знаю точно: весь пейзаж такой, латвийский. А река узкая и ровная, похожа на канал.

Женщина, которая сидит рядом, спрашивает меня, какое у этой реки дно.

Я объясняю: «Сначала приятное, галечное. Потом глинистое. А потом – илистое».

Несколько человек – мужчины и женщины – идут по колено в воде и тралят реку сетью. Они все перепачканы илом, глиной, гнилыми водорослями. Вытаскивают сеть. Там бьются две или три рыбки, всего-то.

Останавливаются.

Мы с ними перебрасываемся словами. Что-то вроде «улов-то не того… да уж, не очень-то».

В разговоре мне начинает казаться, что лет 15–20 назад с одной из этих рыбачек мы виделись. Просто виделись. Вот на этом самом месте. Она тоже ловила рыбу, я тоже сидел на берегу.

– Помните? – говорю я.

– Да, да, помню, – говорит она. – Помню, конечно.

Равнодушно улыбается и идет дальше, шлепая по воде.

Я тоже совершенно равнодушно смотрю ей вслед.

У нее сильная, по-народному красивая фигура.

Я отнес в театр свою пьесу, машинописный экземпляр в разукрашенном переплете: золото, эмаль, драгоценные камни.

В театре переплет берут, а пьесу ставить не хотят.

История тут вот какая.

Я дал эту пьесу почитать Сталину. Не лично, а через секретариат. Через некоторое время мне ее возвращают.

Звонят, приглашают в Кремль: «Товарищ Драгунский, зайдите для получения пьесы, которую вы передавали для ознакомления товарищу Сталину». Прихожу. Мужчина во френче вручает мне тяжелый газетный сверток. Сквозь газету чувствуется, какой он твердый; я удивляюсь, потому что пьеса была просто в виде машинописи в тоненькой картонной обложке. Разворачиваю – ой-ой-ой! Она в роскошном, потрясающе красивом золотом переплете, с бриллиантами, рубинами, эмалями. Мне говорят: «Товарищ Сталин вам велел передать: несите эту пьесу прямиком во МХАТ!»

Я несу ее во МХАТ, а там на пьесу не обращают внимания, только на рубины-бриллианты; обсуждают, сколько каратов, сколько это стоит, сколько тут по весу золота.

Я спрашиваю, почему они только про драгоценности и говорят, а про пьесу – ни слова.

Мне объясняют, что этот переплет – дотация театру.

Есть такая традиция, о которой я просто не знал. Это означает, что театру дается сумма денег, как раз по цене этого переплета. Вот сколько этот переплет стоит, столько денег и будет начислено на счет театра. На разные необходимые расходы. Поэтому они так и интересуются ценой. Этот переплет тянет на сто тысяч сталинских рублей, и они рады. А сам переплет передадут в Оружейную палату. Такова традиция, понимаете? Так уже давно делается!

Я спрашиваю: «А как же пьеса?» А пьеса, объясняют мне, это так, чисто символически. Нравится – ставим, не нравится – не ставим. «Ваша нам не понравилась.

Ставить не будем. А что принесли переплет от товарища Сталина – за это, конечно, спасибо».

Покупаю квартиру. Хозяева – муж и жена – водят меня по комнатам. Они только собираются продавать эту квартиру, и поэтому там все их вещи, они еще там живут. «Вот если мы с вами договоримся о цене, мы ее освободим буквально в три дня, у нас все готово», – говорят хозяева, муж и жена.

Квартира большая, хорошая, старая, пятидесятых годов. Высокие потолки, массивные белые двери. Мне такие квартиры нравятся. Захожу в одну из комнат. Детская. На стуле висит девчачья курточка, поверх нее – цветной шарф. На кровати сидит кукла. У кровати тапочки, носками наружу. На столе – раскрытый учебник, тетрадь, карандаши. И все это покрыто толстым слоем пыли.

Я всё понимаю. Молча опускаю глаза.

– Да, – говорит мужчина. – Да, вы правильно поняли.

Хотя я ничего не сказал.

– Да, – говорит женщина. – Вот потому и продаем.

Выдра у меня живет в ванной, ну, в смысле, в санузле – он у меня совмещенный. Я слежу, чтобы унитаз всегда был закрыт крышкой. Боюсь, что выдра туда нырнет и провалится в канализацию.

Поэтому, когда я ухожу по делам, беру ее с собой – в портфеле.

Однажды забываю портфель с выдрой в какой-то редакции. Возвращаюсь бегом, бегу по коридорам, ищу.