Барри Ансуорт - Моралите

— Когда она совершила подобное…

— Нет, — сказал он. — Они говорили о времени до убийства. Может быть, она уродлива, может быть, она колдунья.

Я не хотел говорить об этом, но его воля была сильнее моей и подавила мою — и тогда, и позже. Его желание, свет интереса в его лице понудили меня. Я подкормил его интерес кусочками, которые он дал мне сам.

— Деньги нашел духовник лорда, — сказал я. — Нашел их у нее в доме.

— Не в ее доме, а в доме ее отца, — сказал он. — Она молода, не замужем. У нее нет дома.

— Откуда ты знаешь? — спросил я его и увидел, как он слегка пожал плечами. Во дворе стоял сильный запах нужника. Ночные уборщики нечистот еще не побывали тут. Меня теперь томила усталость, и я исполнился страха, хотя и не знал, что меня страшило. Внезапно мне вспомнилось лицо конюха, когда он повернулся из тени на свет.

— Я поговорил с женщиной священника, пока ждал, — сказал Мартин. — Тобиас остался снаружи, потому что с ним был его любимый барбос.

— Ты расспросил ее?

— Да, задал вопрос-другой.

Я выждал, но он ничего не добавил. И даже тогда я не унялся.

— И все-таки, — сказал я, — очень странно, очень необычно, что женщина без чьей-нибудь помощи могла вот так убить мужчину.

— Как — так? Мы ведь не знаем, как он был убит.

— Я про то, что он был убит на проезжей дороге. Женщина может убить мужчину из злобы или из ревности, выбрав время, когда он не будет настороже.

— Это же был не мужчина, а мальчик двенадцати лет.

На это у меня не нашлось ответа. Значит, Томас Уэллс был почти ребенок. Разрешение мелких недоразумений не уменьшает злодейства. Женщине нетрудно убить ребенка, да… Женщине священника он задал не просто вопрос-другой, понял я.

Теперь он улыбнулся и заговорил со мной знаками, что делал часто и всегда без предупреждения, чтобы я поупражнялся. Он сделал змеиный знак тонзуры и брюха, обозначив монаха; затем быстрые рубящие движения, рисующие крышу и стены; затем знак настоятельного вопроса: большой, указательный и средний пальцы левой руки сложены в щепоть, и рука быстро качается взад-вперед под подбородком — знак, очень похожий на обозначающий еду, но только в этом случае большой палец наложен сверху, локоть выставлен, а движения более медленные.

Как Монах оказался в доме?

Он ждал, прижав руку к затылку, настаивая на ответе. Стыжусь сказать, но истина понуждает меня, что я наклонил голову вперед, выражая нетерпеливость, и постарался как мог лучше изобразить блуд торопливыми движениями языка, хотя и не сумел достичь лихорадочной быстроты Соломинки.

Мартин засмеялся, глядя на меня. Он, казалось, был теперь в превосходном настроении.

— Но она на мужчин даже не смотрела, — сказал он, — если верить нашим почтенным горожанкам. — И он сжал губы и провел правой ладонью по щеке в знак стыдливого румянца, а затем обеими руками словно плотнее закутался в шаль, как Целомудренность в Моралите.

Вот и все, что мы сказали в тот вечер об этом деле. И потому что под конец он засмеялся и не поскупился на шутку, мой страх был погребен. Необузданность, которую я почувствовал в нем, готовность преступить заповеди — им я нашел сносные объяснения. Он был удручен неудачей нашего представления, его угнетала наша бедность. Вот так я старался успокоить себя. Я все еще недостаточно знал его, не знал, что все в нем было серьезно. Быть может, потому-то он в тот вечер и позвал погулять с ним меня, кому его натура еще не была достаточно знакома, с кем он мог поговорить, не выдав своего намерения. Теперь я уверен, что намерение это уже созрело в нем.

Я знаю это, ибо теперь узнал Мартина получше, а тогда я ничего и заподозрить не мог. Но дурное предчувствие не исчезало. С помощью памяти не так уж трудно изложить события в должном порядке. Но ужас, овладевающий натурами вроде моей, проследить непросто. Он пробуждается толчками вперед-назад, он лепится к новому. Страх, который я испытал в харчевне перед властью человеческого желания, властью ради зла или добра, я и сейчас его чувствую. Природа власти всегда одна, пусть она и носит разные личины. Личины безвластия тоже разнообразны. Я помню, что было сказано между нами в тот вечер, и смену выражений на его худом лице. Он уже совершил то, что всегда совершал с пугающей легкостью: он перешел от мысли к намерению, к стратегии, будто их не разделяла никакая завеса, даже легкий полог тумана.

Брендана в последний путь проводили мы все, даже пес, которого Тобиас держал рядом с собой на короткой изгрызенной веревке. Я было подумал не ходить, ведь мы должны будем обнажить головы, а моя вихрастая тонзура все еще обличала мою другую жизнь. Выход нашла Маргарет, и очень простой, хотя никто из нас о нем не подумал в привычной уверенности, что мне всегда следует чем-нибудь прикрывать голову.

— Мы его обреем, — сказала она своим обычным бесцветным голосом, почти не открывая рта, так что слова сливались в бормотание, не изменяя складок на ее лице. Маргарет натерпелась нужды, унижений своего тела и теперь не желала отдавать миру ничего сверх самого необходимого. Однако руки у нее были ловкими и ласковыми, как я уже знал по тому, как она прибирала беднягу Брендана. С помощью бритвы Стивена и воды из колодца во дворе я был обрит без единой царапины.

— А если кто спросит почему, мы скажем, по причине лишая, — сказал Прыгун. Робкая и мирная душа, он всегда придумывал причины и оправдания, и он знал, что такой ответ надежен, ибо в детстве сам страдал этим недугом и цирюльник обрил ему голову.

Церковь стояла на склоне холма, и из кладбища мы могли видеть ту сторону лесистой долины, по которой струилась река, и голые холмы за ней в отблесках морского света — земля за ними круто спускалась к морю. Это был край невысоких холмов и широких долин. Деревья теперь стояли голые, не считая упрямой рыжины дубов. Склоны в папоротниках над рекой были цвета ржавчины. Везде полная неподвижность — день был безветренным. Небо над головой темнело, набухшее снегом.

Последним одеянием Брендану служил саван нищего. Гроба не было. Мы смотрели, как Мартин со Стивеном опустили его в землю ожидать там Судного дня, до которого теперь, наверное, уже совсем близко. Наше упование и моление за Брендана было тем же, что и за нас самих: хотя его бренное тело стало добычей тления, да будет он вновь облечен сиянием, когда могилы отдадут своих мертвецов.

Ночной иней теперь стаял с концов травинок, и они отливали темной зеленью. Кладбище хранило отметку высокого прилива смерти — земляной вал, под которым в общей могиле покоились жертвы летней чумы. В эти северные края Черная смерть вернулась после затишья в двенадцать лет. Смерть никогда не насыщается. Теперь на каждом кладбище видно, как этот прилив неторопливо накатывается на зелень. У стены апсиды, там, где трава была укрыта от непогоды и потому не тронута инеем, паслись четыре овцы священника. За чумным валом виднелась единственная свежая могила, маленькая могилка ребенка с просмоленным крестом. И за ним я увидел, как над деревьями долины взлетела цапля на тяжелых крыльях. Священник торопливо прогнусавил последнее благословение, и тут пошел снег, большие мягкие хлопья, которые замирали в неподвижном воздухе и скользили вбок, будто примеривались, как упасть, чтобы не рассыпаться. И священник тут же зашагал назад в церковь с неподобающей поспешностью. Свои деньги он уже получил в ризнице. И оставалось только поглядеть, как под уже густо валящим снегом земля с лопаты начала засыпать Брендана, а потом пойти назад в гостиницу.