Барри Ансуорт - Моралите

Тут между ними воцарилось короткое молчание, затем каждый по очереди кивнул старшому в ответ на его взгляд. На женщину он не взглянул. Когда все выразили согласие, он снова обернулся ко мне и спросил мое имя, и я его назвал: Никлас Барбер. А он назвал мне свое: Мартин Болл и сказал, как зовут остальных. Белобрысого звали просто Соломинка, а мальчика они называли Прыгун, но я не знаю, были ли то их настоящие имена. Пожилой звался Тобиас. Женщина сказала, что ее имя Маргарет Корнуолл.

Вот так, с песней и поймав мячи, будто в детской игре, я был принят в труппу скоморохов и согласился на это. Откажись я, расстанься я с ними там, на поляне с покойным Бренданом во всех его грехах, я мог бы сейчас снова быть младшим диаконом со всеми возвращенными мне привилегиями, вернуться к моим книгам в библиотеке собора. И как бы то ни было, я, без сомнения, не изведал бы ужасов, которые все еще преследуют меня по ночам.

Слабость моего положения заключается в том, что, только объяснив всю его бедственность, я могу искать прощения. Но бедственность эта, в свою очередь, явилась следствием моих же легкомыслия и греховности. И значит, я ищу снисхождения к вине через признание вины предшествующей. Но этим винам предшествуют другие. И начала их цепи я не вижу, оно восходит к чреву моей матери.

Во-первых, стыд, что я причинил горе моему епископу, коему обязан тонзурой, коий всегда обходился со мной, как отец. Это же не в первый раз я ушел без разрешения, но в третий, и всегда в майское время года, когда кровь бродит. Причина на этот раз была иной, но брожение тем же: меня отправили послужить секретарем сэру Роберту де Брайену, благородному рыцарю и щедрому в благих деяниях, но профану в литературе и, короче говоря, весьма скверному поэту. Он усадил меня переписывать набело его многословные вирши, и, едва я успевал покончить с одними, как он уже нес ворох других. Все это я еще мог сносить. Но вдобавок он усадил меня переписывать напыщенное переложение Гомера, сделанное Пилато. Птицы распевали во всю мочь, распускался боярышник. Я уложил мой мешок и покинул его дом. Когда я повстречал комедиантов, был декабрь, цветы весны давно увяли. Беды обрушивались на меня одна за другой. Я лишился священной реликвии, которую хранил уже несколько лет, купив у священника, только что вернувшегося из Рима, — лоскутка от паруса ладьи святого Петра. Я проиграл ее в кости. И затем, утром того дня, когда я повстречал их, я лишился своего теплого плаща, бросив его в трусливой спешке. Когда судьба свела меня с ними, я промерз до мозга костей, изнывал от голода и впал в полное уныние под этими ударами судьбы. Я хотел вновь стать частью сообщества, не быть больше в одиночестве. Сообщество комедиантов предлагало мне приют, хотя они были бедны и сами голодали. Вот в чем заключалась истинная причина. Значок был лишь доводом, которым я убедил себя.

В довершение моего преображения я должен был облечься в грязные зловонные тунику и куртку Брендана, а его одели в мою сутану, потому что альтернативой были бы части иноземных костюмов в повозке. Раздела Брендана женщина, и она же надела на него сутану. Остальные отказались это сделать и даже смотреть не пожелали, хотя уж им-то переодевания были привычны. Но я смотрел. Ее движения были ловкими и бережными, а лицо светилось добротой.

Когда она закончила, Брендан теперь покоился в облачении священника, человек, который при жизни чурался благочестия и не скупился на кощунственные шутки. А я стоял в обносках мертвого комедианта.

Однако тут между нами разгорелся спор. Мартин хотел, чтобы мы увезли покойника с собой.

— Брендан умер без покаяния, — сказал он. — Нам следует похоронить его в освященной земле.

— Коняга и так еле бредет, — сказал Стивен. — Дороги скверные, и вот-вот начнется вьюга. Мы уже потеряли много времени, когда колесо сломалось. Нас послали в Дарем на Рождество играть перед родичем нашей госпожи. Если мы не исполним ее повеления, то лишимся милости. До начала Рождества остается одиннадцать дней. По моей прикидке, до Дарема еще пять дней пути. И мы будем пять дней тащиться с мертвецом?

— Священник потребует денег, — сказал Соломинка. Со странной лихорадочностью выражения он обвел взглядом наши лица. Как мне предстояло узнать, он никогда не оставался долго в одном состоянии духа, но быстро менял его под властью некой только ему внятной фантазии, то угрюмой, то ликующей. — Мы можем похоронить его в лесу, — сказал он. — Вот здесь, в темной чаще. Брендану будет спокойно спать здесь.

— Мертвые спят спокойно везде, — сказала Маргарет. Она посмотрела на меня, в ее взгляде был вызов, но злобности в нем не было. — Наш попик может прочесть над ним молитву, — добавила она.

— У Маргарет тут нет голоса, — сказал Мартин. — Она не член труппы. — Обращал он эти слова к Стивену, чьей женщиной она была, и в его голосе я, как, конечно, и все остальные, различил дрожь еле сдерживаемой ярости. Его правая рука сжалась в кулак, и костяшки пальцев побелели. — Вы хотите бросить его здесь? — сказал он, и мне, тогда его еще не знавшему, эта ярость показалась непонятно внезапной и сильной, как будто оспаривались не просто его намерения относительно Брендана, но и какое-то лелеемое представление о мироздании.

Никто сразу не ответил, такова была ярость в нем. Думаю, Стивен готовил ответ, но Мартин снова заговорил низким басом.

— Он был таким же, как мы все, — сказал он. — При жизни он никогда не сидел у своего очага и не ел за собственным столом. В горшках и мисках он более не нуждается, но свой дом в земле получит как положено, достаточно глубокий, и наконец-то обретет кров над своей головой.

— У Брендана были свои привычки, он первый это признал бы, и среди них пристрастие к элю, — сказал Тобиас. — Но пьяный ли, трезвый ли — он играл Шута Дьявола лучше всех, кого вам доводилось видеть.

— И чем же вы выкопаете ему могилу? — В голосе Мартина теперь звучало презрение. — Лопата Адама и грабли Евы ведь сделаны из проволоки и дранки.

— У нас есть ножи, — сказал Стивен.

Он имел в виду, чтобы копать, но теперь наступило страшное молчание, и Мартин смотрел ему в глаза, а он не отводил их. Затем Прыгун, мальчик, выступил вперед прежде, чем они успели сказать что-нибудь еще. Он всегда был миротворцем среди них, хотя и самым младшим, одним из тех блаженных, кого зовут детьми Божьими.

— Брендан научил меня кувыркаться, и ходить на ходулях, и играть женщину, — сказал он. — Мы не оставим его в канаве, Христос — упование наше, люди добрые. — И, чтобы позабавить нас, он подобрал болтающиеся концы своей шали и изобразил женщину, хвастающую длинными волосами.

— Вы помните, как он отплясывал на своих ходулях? — сказал Тобиас. — Как вдруг спотыкался, будто вот-вот упадет?