Вадим Чекунов - Шанхай. Любовь подонка

Время от времени тарахтели трехколесные мотоциклы – единственный транспорт, которому разрешено заезжать в парк, на нем ездят самостоятельные, активные инвалиды. Правда, рожи у седоков попадались такие, что я невольно вспоминал Моргунова в «Операции „Ы“ и его вопль: „Где этот чертов инвалид?!“»

Чуть в стороне от входа, собрав толпу любопытных, пенсионеры широкими кистями выводили на плитах площади иероглифы. Кисти они обмакивали в ведерко с обычной водой.

Жизнь такой каллиграфии под шанхайским солнцем – мимолетна. В этом мастера вместе со зрителями и находят особую прелесть. Меня всегда удивляло, что чуть ли не половина зрителей – смуглые, плохо одетые, явно деревенского вида и почти наверняка неграмотные приезжие. Торговцы, рабочие, обслуга… В выходной день они одевались получше, кто как мог, и шли с утра погулять в парке. Первое зрелище поджидало их прямо у входа – движения влажной кисти по серому камню, символы-образы, живущие столь коротко…

Между тележками с сахарной ватой и продавцами воздушных шариков бродила огромная пузатая курица в резиновых сапогах – раздавала рекламные буклеты KFC. Коротая время, я пробовал разглядеть, кто внутри дурацкого костюма, парень или девушка. Заметив мой интерес, курица засеменила вперед.

Рука в белой матерчатой перчатке, скрывавшаяся под одним из крыльев, протянула мне яркую бумажку Я принялся скорее всматриваться в текст, чем вчитываться. Угадывал, выхватывал знакомые отдельные иероглифы и целые сочетания. Чтение китайского текста утомляет намного меньше, чем попытка его воспринять на слух. У каждого иероглифа своя и только своя форма, а звуки зависят от тонов, да и произносят их – как вздумается. Китайцы сами друг друга часто не понимают, и тогда принимаются рисовать пальцами в воздухе или на ладони нужный иероглиф.

– Упражняешься? – раздался сбоку веселый голос.

Так захватило дух, что чуть не выронил бумажку. Скомкал ее, сунул в карман.

Мы поцеловались. Обнялись.

На Ли Мэй была полудетская розовая футболка с белым Снуппи. Такой же розовый зонтик, только с голубыми цветочками, бросал призрачную, но все же тень на ее распущенные волосы. Косметики я не разглядел, разве что едва заметно подведенные глаза.

Я оглядел ноги Ли Мэй – в джинсовых шортах и новых босоножках на высоком каблуке.

– Уверена, что гулять по парку на каблуках – самое оно? – с сомнением спросил я Ли Мэй.

– Вполне, – ответила она. – Да и с тобой мне так удобнее.

Я закинул на плечо рюкзак с тренировочной формой.

– Ну, пошли?

Взяла меня под руку.

Я кивнул в сторону каллиграфов:

– Хочу научиться, как они. Тоже буду рисовать по утрам. Думаю, вокруг меня народу побольше соберется.

– Иероглифы не рисуют. Их пишут.

– Да ну?

По центральной аллее, мимо клумб и танцующих под «музыку» пенсионеров, мы зашагали к небольшому озеру. Я старался приноровиться к шагам Ли Мэй: отвык ходить с кем-либо под руку, то и дело сбивался на привычную медвежью развалку, стыдясь своей неуклюжести и громоздкости.

Взгляд мой остановился на одном из рекламных щитов вдоль аллеи. Среди белоснежек, микки маусов, гуфи и прочих диснеевских дональдов в глаза мне бросился постер из мультфильма «Красавица и Чудовище». Я вздохнул, утешая себя счастливым концом этой истории.

– Любишь мультфильмы? – вдруг спросила Ли Мэй.

– Нет, – вздрогнул я. – Американские – точно нет.

– Я тоже. Вот японские – другое дело. До сих пор смотрю.

На мой взгляд, японская анимация – безумие чистой воды, к тому же плохо нарисованное, но я не стал делиться этим ценным наблюдением с Ли Мэй.

Лазурно-золотистый купол неба сиял над нами.

Ли Мэй то складывала зонт в тени ветвей деревьев, то раскрывала опять, едва мы выходили на мостик через ручей или на открытую часть дороги.

Я подтрунивал над ней и китаянками вообще, над их любовью к белой коже, солнцебоязнью и страстью к всевозможным отбеливателям – кремам, мылам, гелям…

Ли Мэй вдруг сложила зонтик и решительно зацокала по плитам дорожки к ближайшей урне в виде пингвина.

Я едва успел спасти зонтик из распахнутого клюва жестяной птицы.

– Ну, я же просто шутил… У меня в стране считают, что человек с белым лицом – нездоровый, больной. Под зонтиком надо ходить, только когда дождь.

– Тебе смешно, – отвечала она, оглядываясь. – Вон, посмотри!

Ли Мэй кивнула в сторону скамеек. Возле них я увидел невысокую, очень смуглую работницу в синем комбинезоне и остроконечной соломенной шляпе. Она вытряхивала мусор из урны в большой блестящий черный мешок.

– Это вам, европейцам, солнце кажется полезным, а загар – красивым. Но на самом деле темная кожа – признак низшего сословия.

Я подумал о заполонивших Москву смуглолицых гастарбайтерах. Из солидарности с китайской аристократией согласился.

– А ты, из какого сословия? – спросил я Ли Мэй.

– По материнской линии – у нас древний род. Наша фамилия была Сыма. Если ты заметил, у китайцев односложные фамилии, а эта – из двух слогов, большая редкость. Лишь у некоторых старинных родов сохранилось такое. В нашем – было много крупных чиновников, при разных династиях.

– А куда же девалась ваша фамилия потом? Почему сейчас «Ли»?

– Во времена Мао родственники поменяли, опасно было. Да и сыновей больше не появлялось, одни девочки, а фамилия передается по мужу.

– Ну и хорошо. А то мне пришлось бы звать тебя Симой, есть такое имя. Симона.

– Красивое имя.

«Нет уж, – подумал я, – пусть этим именем восхищаются мужья одесских тетушек».

– Все же хорошо, что ты у меня Цветок Сливы.

– А что означает твое имя? Не китайское, а родное. Есть значение? – спросила Ли Мэй из-под зонтика – мы опять поднимались по мостику.

Чуть впереди кусты и деревья поредели, и сквозь них, за изгибом дорожки, блестела водная гладь.

– Понятия не имею.

– Никогда не интересовался у родителей?

Она даже остановилась и откинула зонт.

Пожал плечами.

– Я не особо верю во все эти «судьба и имя». Обычные предрассудки. Хочешь, расскажу одну шутку?

– Давай.

– Только обещай, что нормально воспримешь.

– А в чем дело?

– Это про то, как китайцы имена детям дают.

– О, это интересно. Давай, конечно.

– Китайцы, чтобы не морочить голову над именем, просто бросают с каменистого пригорка железный таз или сковородку. И слушают, какие звуки получаются. Гон-бам-цун-дон-цан! Так ребенка и называ…

Я осекся.

Лицо Ли Мэй помертвело. Губы сжались в полоску.

– Я предупреждал… – промямлил я.

Она сложила зонтик и, выставив руку с ним в мою сторону – на манер оружия, произнесла четко, почти по слогам, совершенно ледяным тоном:

– Ты только что оскорбил не только меня, как китаянку. И не только моих родителей и весь наш древний род. Ты оскорбил всю нашу великую культуру и нацию.