Вадим Чекунов - Шанхай. Любовь подонка

И вот теперь – непонятная поездка с Инной, следствие ненужной встречи и моего безволия.

Уступка фантому былого.

Мне хотелось напоить Инну. Хоть разок, но сильно. Однако, точно в насмешку, она потягивала через трубочку кокосовый сок.

Банки с джин-тониками – ее давно забытое прошлое.

Молодая успешная сучка.

Отличная фигура – абонемент в дорогой фитнес-центр.

Прекрасные зубы и волосы.

Красивая, ухоженная, уверенная в себе и скучающая со мной женщина.

Ведь я даже не могу с ней спать.

Я элементарно не хочу ее больше.

Ее руки, ее большие руки стали моей паранойей. Как уши Вронского для Карениной. Я старался избегать их взглядом и в мыслях. Запрещал себе думать о тонких и обманчиво слабых руках Ли Мэй.

Алкоголики – люди малодушные, но изворотливые. Уходя от объяснений, избегая нежеланной близости, я просто надирался к вечеру. Начинал утренний разгон пивом, добавлял парой-тройкой бутылок вина к обеду, а там уже и вовсе отпускал тормоза.

Второй день она ходила на пляж без меня. Я оставался в номере, допивал припасенное пиво. Потом вылезал на улицу, бродил по магазинам, прикупал вино, там же пил его из горлышка, болтал о чем-то с продавцами, жевал предлагаемый ими пиньлан – небольшие, с половину большого пальца, зеленые плоды, разрезанные на четыре части. Дольки смазаны непонятной белой дрянью и завернуты в лист. Язык от пиньлана немел, голова слегка кружилась, слюна становилась тягучей и красной. Я научился красиво и длинно плевать. Улицы Саньи заплеваны ужасно: на горячем тротуаре, асфальте дорог, ступеньках ресторанов – везде следы харкотины. Свежие – красные, засохшие – бурые. Там есть и мой посильный вклад…

Несколько раз я покупал для Инны «траву» – ее почти открыто продавали вездесущие уйгуры. Но быстро прекратил: после анаши Инкины домогательства становились невыносимы. Ей все же удалось раскрутить меня на секс. Говоря проще, она обошлась со мной как с резиновым членом. Может, и нет, но чувствовал я себя именно им. Ни стоны, ни крики, ни умелые движения ситуацию исправить не могли – я больше не любил эту женщину, я больше не хотел ее. Все, что мог, было механическим набором обязательных поз и движений – с мутным осадком сожаления сразу после финала и бегством-затворничеством в ванную. Смывая Инкин запах, с недоумением вспоминал себя сходившим с ума по женщине за стеной. Ведь даже хотел убить… Неужели это действительно был я?..

Мучили сомнения. Не находившее выхода раскаяние перетекало в безнадежную тоску. Любая попытка что-то исправить лишь усиливала чувство вины.

Все, что я ни делал рядом с Инной, казалось мне пустым и зряшным, ненужной тратой времени и сил. Так пассажир, что сел не на тот поезд и обнаружил это слишком поздно, мечется по вагонам, дергает ручки дверей, надрывается перед равнодушными и заспанными проводниками. А потом, высаженный ночью на неизвестной станции, еще пробует куда-то бежать, волочит за собой чемоданы, стучит в окно закрытой кассы… Не понимая очевидного: его поезд – ушел.

…Площадь была утыкана ресторанчиками. Местная, сычуаньская, пекинская, индийская, японская кухни – выбирай любую. Дорого и невкусно, как и положено в туристическом месте. Повара, молодые ребята и девчонки, сноровисто жарили-парили отвратительную еду. За пластиковыми столиками – множество компаний, почти все русские. Шумные, толстые, красные от непривычного солнца, с налетом неистребимой провинциальности – на лицах, в одежде, в позах и жестах…

Два молодца, одинаковые с лица, – в футболках, обтянувших живот, «гавайских» шортах и дурацких белых «морских» фуражках с желтыми якорями-крабами, – сидели неподалеку от нас, осоловело поглядывая на бутыль «Столичной» среди тарелок с китайской кулинарией.

Пили за знакомство. Теплый ветерок шевелил листья пальм.

Зажглись фонари.

Небо над площадью наливалось вечерней синевой. Из бара в виде киоска со стойкой разносился забавный китайский рэп.

– Ты знаешь… – сказал я Инне, разглядывая пузырьки пивной пены. – Мне иногда бывает перед китайцами неловко – за наших.

– Пффф… – фыркнула Инна. – Когда это ты успел снобом стать?

Я огляделся.

– Ты не поняла. Я просто стал чужим… Не только им, тебе – тоже.

Она помолчала.

Достала сигарету.

Я разглядывал ее руки, ее большие руки.

Билась в висок, точно бабочка о стекло, навязчивая мысль.

Пауза в разговоре затягивалась. Инна в одной руке держала сигарету, а другою сжимала крохотную серебристую зажигалку, задумчиво постукивая ею по столу.

Цок. Цок. Цок.

Я вспомнил, как когда-то – очень-очень давно, в прошлой жизни – мы сидели с ней в кафешке на Профсоюзной: невкусный салат, белый пластик стаканчиков, сигаретный дым, ее пальцы, выстукивающие легкую дробь по столу.

Холодная морось сентября за окном. Наш разговор о поездке: «Ты там будешь, как Гулливер…».

Вот оно!..

Стекло треснуло – бабочка-мысль влетела в окно.

По-хозяйски расположилась в средоточии души, сложила невзрачные крылья: «Прими меня такой, как есть. Открой глаза!»

Я действительно попал в шкуру свифтовского героя: стал Гулливером – не тем, что попал в плен к вздорным лилипутам, но когда он жил в стране лошадей.

Долгое время я мнил себя просвещенным европейцем, терпеливо нес бремя белого человека, снисходил к азиатской жизни с высоты своего немалого роста.

Был таким же, как мой сосед Лас… Циником и демагогом.

Ненавидел обращение «лаовай». Находил китайцев забавными туземцами. Усмехался рассуждениям о «многотысячелетней культуре», добавлял про себя: «было, да сплыло».

Сейчас я другой.

Я не окитаился – это невозможно.

Я не прогнулся под китайцев психологически – это удел просвещенных китаистов, знатоков языка и культуры.

Я по-прежнему чужой для китайцев, но теперь и русские – чужие для меня.

Парадокс в том, что невзрачные на первый взгляд «туземцы» вдруг оказались гуигнгнмами, а соотечественники предстали настоящими еху [15]. Лаоваями.

Подобно Гулливеру, размышлявшему о семье, друзьях и сородичах и проницавшему в их внешности и душевном складе то, чем они являлись на самом деле – а они были еху, я с ужасом понимал про себя, что и я такой же. Быть может, немного изменившийся благодаря общению с гуигнгнами, но все равно – еху, чужой.

Только теперь уже – чужой всем.

Гулливера выставили из лошадиной страны. Он жестоко страдал и пролежал больше часа без памяти, когда «гнусное животное» жена обняла и поцеловала его. Меня пока вроде не гонят и даже продлевают визу. И поцелуи жены я перенес стойко, словно солдат, который выносит тяготы и лишения воинской жизни, как велит Устав.

У меня есть девочка-женщина, моя Ли Мэй. Стихии, в которые она верит – Земля, Огонь – не ладят друг с другом, но это хрупкое существо отважилось на борьбу.