Жан-Мари Гюстав Леклезио - Золотая рыбка

Госпожа Джамиля про все всегда знала. Не говорила ничего, но я понимала, что ей это не нравится. Когда я шла что-то купить или увязывалась за одной из принцесс, она провожала меня долгим взглядом. Спрашивала Фатиму: «Ты водишь ее туда?» Это звучало как упрек. Порой она пыталась удержать меня дома, засаживала за уроки, заставляла писать, решать примеры, учить законы природы. Она хотела научить меня писать по-арабски, вообще строила планы на мой счет.

Но я все ее слова пропускала мимо ушей. Свобода вскружила мне голову: слишком долго я жила взаперти. Пусть попробует кто не пустить — убегу, только меня и видели.

Даже сегодня мне с трудом верится, что принцессы на самом деле были вовсе не принцессами. С ними жилось так весело. Особенно с Зубейдой и Селимой, они были молоденькие, беспечные, всегда смеялись. Родились они в горах и сбежали из своих деревушек в город. Вокруг них вечно вился хоровод мужчин, красивые американские машины приезжали за ними к воротам постоялого двора. Помню, как-то вечером подкатил длинный черный автомобиль с затемненными стеклами и флажками с двух сторон, такие цветные флажки, зелено-бело-красные и немножко черного. Тагадирт сказала: «Это большой человек и очень богатый». Я пыталась разглядеть того, кто сидел в машине, но сквозь темные стекла ничего не было видно. «Это король?» — спросила я. Тагадирт и не подумала смеяться надо мной. «Все равно что король», — ответила.

Мне нравилось лицо Тагадирт. Она была уже в годах, от глаз лучиками разбегались морщинки, словно она всегда улыбалась, кожа темная, как у меня, почти черная, и маленькие четкие татуировки на лбу. С ней я два раза в неделю ходила в баню, которая находилась на берегу лимана, неподалеку от пристани. Тагадирт давала мне нести большое полотенце, сама брала сумку с чистым бельем, и мы уходили туда вместе. При Лалле Асме я понятия не имела, что такое баня, и мне никогда бы в голову не пришло, что можно раздеться догола при других женщинах.

А Тагадирт вовсе не знала стыда. Она расхаживала передо мной без всякой одежды, скребла себя пемзой, растирала жесткими рукавицами. Груди у нее были тяжелые, с лиловыми сосками, а на бедрах и животе кожа лежала складками. Она тщательно удаляла волосы на лобке, под мышками, на ногах. Я рядом с ней смотрелась как головешка черная, тощая, — но все равно прикрывалась внизу полотенцем, ничего не могла с собой поделать.

Тагадирт просила меня натереть ей спину и шею кокосовым маслом, она покупала его на базаре, и от него разливался тошнотворный запах ванили. Баня была большая, пар клубился над нагими телами, стоял гомон, крик и гвалт. Голые мальчики бегали в бассейне и с визгом разбрызгивали горячую воду. От всего этого голова у меня шла кругом и тошнота подкатывала к горлу.

— Еще, Лайла. У тебя крепкие руки, так приятно.

Я сама не знала, нравится ли мне это. Знай себе втирала масло в спину Тагадирт, вдыхала запахи ванили и пота. Когда я клевала носом, Тагадир брызгала в меня холодной водой, я отпрыгивала, волоски на всем теле вставали дыбом, а она смеялась.

Я стала любимицей постоялого двора. Видно, этим и была недовольна госпожа Джамиля. Наверно, она считала, что принцессы меня слишком нежат и балуют, того гляди, испортят вконец.

Целыми днями эти женщины умилялись надо мной: «Ах, до чего же хороша!» — и наряжали, как им вздумается; наслушавшись их, я и сама в конце концов поверила, что хороша. Я подчинялась всем их прихотям, гордясь собой. Они одевали меня в длинные платья, красили ногти пунцовым лаком, губы алой помадой, румянили щеки, подводили глаза. Селима — в ней была суданская кровь — занималась моей прической. Разделив мои волосы на пряди, она заплетала косички с красными ленточками или разноцветными бусинами. Или мыла мне голову кокосовым мылом, и тогда волосы становились сухими и пышными, как львиная грива. Она говорила, что лучшее во мне — лоб и брови, на диво длинные, изогнутые дугой, и еще — миндалевидные глаза. Может быть, Селима так говорила, потому что я была похожа на нее.

Тагадирт подкрашивала мне ладони хной, а то еще рисовала на лбу и щеках такие же знаки, как у нее, — она делала это соломинкой, обмакнув ее в сажу. Еще она учила меня играть на дарбуке, танцуя посреди комнаты. Заслышав бой маленьких барабанов, приходили другие женщины, и я танцевала для них, босиком на каменном полу, кружилась, кружилась, так, что все плыло перед глазами.

В таких забавах я проводила почти весь день. Под вечер женщины выпроваживали меня: к ним жаловали гости; тогда я уходила или сидела в комнате той, что уезжала на машине. Госпожа Джамиля вытирала мне лицо кончиком мокрого полотенца: — Что они опять с тобой сотворили! Вот дурехи!

Волосы у меня торчали в разные стороны, тушь текла, помада размазывалась; я, наверно, походила на грубо размалеванную куклу, и госпожа Джамиля не могла удержаться от смеха, глядя на меня. Я засыпала, убаюканная кружившимся в голове хороводом событий этих длинных дней, таких длинных, что я даже не могла вспомнить, как они начинались.

Больше всех я полюбила Хурию. Она была самая молодая и появилась в гостинице последней. Всего за несколько дней до меня. Хурия жила в берберской деревушке, далеко на юге. Ее выдали замуж за богача из Танжера, он бил ее и насиловал. Однажды она тайком собрала чемоданчик и убежала. Тагадирт подобрала ее на улице у вокзала и привела сюда, чтобы она могла спрятаться, на случай, если муж пошлет людей искать ее. Госпоже Джамиле это не понравилось. Она пустила Хурию, но при условии, что та уйдет, как только опасность минует. Повитуха не хотела неприятностей с полицией.

Хурия была маленькая, худенькая, на вид совсем девочка. Мы с ней очень скоро стали неразлучными подругами, она брала меня с собой повсюду, даже в рестораны и дансинги. Друзьям говорила, что я ее младшая сестра. «Это Ухти, моя сестренка. Правда, похожа на меня?»

У нее было красивое лицо с правильными чертами, тонкие брови и зеленые глаза, красивее которых я в жизни не видела. Я никогда не спрашивала, как она зарабатывает. Думала, что ей делают подарки за то, что она хорошо поет и танцует, да еще писаная красавица. Мне было невдомек, каково даются деньги, я вообще не знала, что хорошо, а что дурно. Жила как домашняя зверушка, в моем понимании хорошо было, когда меня любили и баловали, а дурно все, что опасно и страшно, — Абель, например, смотревший так, будто съесть хотел, и Зохра, которая искала меня через полицию и всем рассказала, что я-де обокрала ее свекровь.

А страшнее всего было оставаться одной. Иногда по ночам мне снилось то, что было давным-давно, когда меня украли. Я видела яркий свет, белую-белую улицу, слышала жуткий крик черной птицы. А иногда еще слышала, как хрустнули кости в моей голове, когда меня сбил грузовик.