Рубен Барейро Сагиэр - Рассказы

Крик разрезал тишину, словно удар ножа. Что это? Во сне, наяву? Может, с улицы… Он автоматически бросил взгляд на запястье, где обычно носил часы, и, опустив глаза, обратил внимание на целую груду окурков на полу. Струйка дыма поднималась к темной тени от лампочки, свисавшей с потолка.

Только сейчас он заметил попавшую в паутину, протянувшуюся от потолка к стене, муху, ту самую, которую он сгонял то с плеча, то с простыни, то с руки.

А с улицы доносился какой-то неясный и все усиливающийся гул, похожий на лай собачьей своры. Он быстро опустил щеколду на двери. Хлопнули створки жалюзи в одном, затем в другом окне. Погас свет в третьем. Снова откуда-то с улицы послышался то удаляющийся, то приближающийся крик, прерываемый неясными голосами Сухо щелкнул затвор винтовки. Кричала женщина.

— Раскудахталась! Замолчи, шлю…

Он выхватил пистолет и крепко сжал в руке. Обезумевшим голубем забилось сердце и подкатило к горлу, на лбу выступил холодный пот. Он жадно хватал воздух, когда спазма чуть отпускала. В потайном гнездышке своем продолжал верещать сверчок, муха, тщетно пытаясь вырваться из паутины, жужжала все жалобнее и жалобнее. Ему почему-то вспомнилась служанка, которую насиловали солдаты под лестницей… последний, возможно, уже мертвую…

Но что это? Снова крик или это у него внутри?

— Черт возьми!

Собственный голос прозвучал глухо, будто чужой, даже напугал. Сжав еще крепче рукоятку пистолета, другой рукой он надавил на выключатель, и лампочка, кровать, обшарпанные стены погрузились в темноту, вместе с умолкнувшим сверчком и мухой, переставшей жужжать.

С улицы наползла могильная тишина.

Август начался теплыми и солнечными днями, словно маскируясь, хотя желтые цветы и пожухлые травы выдавали его унылую суть. Но прошло немного времени, и упругий северный ветер ударил в пересохшие струны, животные уже не находили покоя — все предвещало перемены. С дождями, однако, наступило временное затишье. Шум низвергавшихся струй как бы снял напряженность.

Так было к концу того августа, когда мои люди начали приходить в себя. Называю «моими» не тех, которые прибыли со мной, а тех, самых близких, которые видели меня в пеленках, мальчиком, юношей, которые знали меня как «сына дона Риверо» и очень рано стали называть «доктором» и которые теперь были немало удивлены моему неожиданному возвращению.

Всегда так было, и ныне было так: северный ветер опалил все вокруг, дожди погасили его неистовство, и сразу вверх потянулись ветви деревьев, пошли в рост травы, червяками и змеями поползли в стороны корешки и корневища. И как-то внезапно, неожиданно воцарилась звонкая, почти осязаемая тишина, которую можно было потрогать, измерить лентами зарниц. А потом — ливень, неуемная музыка дождя, нагоняющая сон. Если бы можно было сомкнуть глаза! Но нет.

Лили бесконечные — как само время — дожди, и не было им предела…

Я вернулся сюда и почувствовал, как долго меня здесь не было. Я вернулся сюда и погряз в воспоминаниях о прошлом, о тех, кого уже нет в живых.

Я вернулся сюда и убедился, что все изменилось, что целая вечность прошла с тех пор, как жестокая действительность выбросила нас из этих мест, с тех пор как проклятием заклеймили фамилию, которую мой дед с белой длинной бородой пестовал наравне со своими овцами и коровами. Ту самую фамилию, основу которой заложил мой прапрадед-крестьянин, он же и засеял семенами эти красные земли. Обильно политые п о том, они превратились в Риверо-иви, землю Риверо, или еще точнее — Риверо-землю, на языке гуарани; и кровь, и жизнь, и сами люди уходили в нее, или же она поглощала их, постепенно завладевая нашим существованием, окрашивая в свой багровый цвет.

Мы вдвоем играли на веранде в голубой тени от навеса, когда худенькая женщина нам сказала:

— Тебе — золотую, а Прон и — серебряную…

От нетерпения поскорее насладиться полученным гостинцем мы зубами срывали блестящую фольгу, чувствуя, как шоколадки мякнут под нашими пальцами.

У моей матери с лица не сходила улыбка, и говорила она с нами ласково, нежно. Казалось, от ее голоса быстрее плывут в канавке веточки, ореховые скорлупки, бумажные кораблики с цветными флажками.

Однажды я увидел ее в слезах, и у меня в груди словно что-то оборвалось. Не задумываясь, я обвинил отца.

Огромное уважение к нему никогда не переходило в страх. Но бывали случаи, когда я буквально терялся перед ним. Не было конца восхищению перед этим сильным человеком. Ему достаточно было положить мне руку на плечо, чтобы вселить абсолютную уверенность.

Еще в раннем детстве мне очень нравилось, когда он брал меня на руки. А уж если сажал на плечи, то я чувствовал себя наверху блаженства.

Но материнскую ласку ничем не заменишь. И потому я засыпал или плакал, уткнувшись в подол матери, замирая от тепла ее руки, нежно поглаживающей мою голову.

Начинала она рассказывать сказки, и я тут же становился принцем, спасающим Золушку, или Гензелем, съевшим пряник с крыши дома ведьмы, или же одним из мальчиков, зачарованных чудесной музыкой флейтиста из Гаммельна.

Для меня так и осталось навсегда загадкой, почему мой рассказ про слезы матери не тронул Прони. Скорее всего потому, что он не видел этого собственными глазами. А я так и не смог забыть всей горечи, отразившейся на ее лице и согнавшей улыбку, даже сейчас, если слышу, как кто-то плачет, сразу же вспоминаю ее слезы и мне становится не по себе.

Мы надеялись, что крестьяне нас поддержат. Им мы говорили про аграрную реформу, гарантированные закупки урожая, о свободе и социальной справедливости. В подходящий момент приводили имя отца, напоминали о том, как он защищал их интересы, как всегда помогал обездоленным.

Мы никогда и ничего не реквизировали. Наоборот, давали хорошую цену за продукты, если покупали, за скот, который забивали. И все же, несмотря на это, крестьяне, за малым исключением, нам не доверяли, хотя и помогали, но скорее из страха, чем от согласия с нашими лозунгами. Во всяком случае, на их лицах великого энтузиазма не было видно.

А после первых репрессий правительственных войск в отношении тех крестьян, которые оказывали нам содействие, их недоверие обернулось враждебностью.

Позднее нам стало известно, что на праздники приезжал собственной персоной министр внутренних дел. Он выступал перед людьми, устраивал попойки, раздавал пончо.

Мы не приняли в расчет и еще одно обстоятельство, сыгравшее отрицательную роль: все соратники, друзья моего отца и их сыновья либо находились в изгнании, либо сложили головы в борьбе. Удалось отыскать только одного из оставшихся в живых. Это был Крисанто Рейносо. Но, тяжелобольной, он практически не вставал, дни и ночи проводил в гамаке, не покидая своей жалкой лачуги. Я был у него еще с моим отцом, апельсиновые деревья были тогда усыпаны желтыми плодами, а перед чьим-то свежепобеленным сараем цвели кусты ниньо-асотэ. Уже в ту пору Крисанто выглядел куда хуже своей хибары. Перенесенные пытки и преклонный возраст сделали его теперь совсем беспомощным и приковали к постели. Так он и лежал — слепой и терзаемый горечью пережитого. Своей шершавой ладонью он провел по моему лицу, из его невидящих глаз покатились слезы, угасшие зрачки загорелись было, но всего на миг. Он просил поподробнее рассказать о том, как погиб мой отец. Когда он узнал, с чем мы пришли сюда, какую задачу нам предстоит решить, то заверил, что он с нами. «Если бы твой отец… был здесь… будь они прокляты, эти бандиты…» — начал он, но слезы и перехвативший горло спазм мешали ему говорить.