Михаил Пак - Эолли или легкое путешествие по реке

Я позвонил Грише Сомову, жена его Люся сказала, что он в рейсе.

Ну, вот, подумал я, все покинули меня, остался один я в этом холодном городе. Я и дворник Умит. Он тоже один. В поте лица трудится, метет улицу, вздыхает по девушке Наталье, но та и не подозревает о его любви.

Я разыскал Умита на крыльце его общежития, тот в синей спецовке и в желтой засаленной манишке чинил метлу.

— Пошли ко мне, — предложил я. — Надо обсудить твои стихи.

— Уже прочитали?! — обрадовался дворник. — Но я только вечером после работы могу.

— Тогда и приходи. Квартиру мою помнишь?

— Помню. Спасибо.

Придя к себе, я выложил на стол из пакета шесть банок пива, которые намеревался выпить со скульптором. Достал из холодильника колбасу, нарезал.

В ожидании Умита, открыл одну банку, стал пить. Надо бы чего покрепче, чтобы сразу взяло. Но облегчит ли душу водка? Его питье — лишь ритуал самоуспокоения. Проводы своей мечты мы отметим пивом "Балтика". Нет, напиваться мне не хотелось. Напьешься, а после — горькое похмелье. А если по правде, то я забыл, что означает слово "выпить". И когда зашел в продуктовый магазин, то растерянно осматривался — слишком большой был выбор напитков, всяких, с разными названиями, и, вспомнив того бомжа у метро, остановился на баночном пиве с этикеткой "Балтика".

Вскоре явился Умит, свеженький, в чистой одежде с еще не просохшими после душа волосами. Принес орешков.

— Они в Таджикистане высоко в горах растут, — объяснил он.

— Как у вас жизнь? — спросил я, открывая ему банку пива..

— Хорошо было бы, мы сюда не приехали, — просто заключил Умит.

— Это верно. Но я вообще спрашиваю. Как там люди, города?

— Люди везде одинаковы, деньги зарабатывают, детей женят. А города у нас… не знаю, я только в Душанбе был. Большой город. Раньше, при Советском Союзе, он назывался Сталинабад, потом другое имя дали.

— Семья у тебя большая?

— Да, одиннадцать человек есть.

— Одиннадцать?!

— В нашем кишлаке каждая семья много детей имеет.

— А сколько у тебя братьев и сестер?

Умит начал загибать пальцы и перечислять:

— Адолат, Шахло, Шарифа, Вахоб, Сухроб, Абдусалом, Асли, Фаттех, Бахром, Зейнаб. И я. Четыре девочка и семь мальчик. Одиннадцать. И папа с мамой. Им уже семьдесят лет. Три сестра замуж вышли, четыре брат — женились. Остальные холостые.

— Понятно. И как, помогают старшие дети родителям?

— Им самим трудно, у каждого семья. Я помогаю.

— А ты где русский язык учил?

— В школе. Я только восемь класс закончил. Потом работать в Душанбе пошел. Там заработки совсем маленькие. Поэтому я в Москву поехал.

— А стихи когда стал писать?

— Давно. В тетрадку пишу, но больше не нравится, чем нравится.

— Ночью пишешь?

— Ночью. Но долго не могу, спать охота. Лучше в выходной день.

— А какая твоя мечта, Умит?

— Мечта? Не знаю. Сначала деньги надо заработать?

— Тебе на родине, наверное, уже невесту подыскали?

— Нет, — отрицательно покачал головой Умит и улыбнулся. — Я свободный человек. Невесту сам найду.

— Давай, о твоем стихотворении, — сказал я и взял с полки два тетрадных листа. — Тут у тебя много грамматических ошибок. Я пометил карандашом. А в целом — нормально. Мне понравились.

— Правда?

— Точно. Тебе надо бы посещать литературный кружок. Я узнаю у приятеля, скульптора. Он сейчас в отъезде, приедет — спрошу.

— Спасибо.

— Но главный учитель — самообразование. Надо читать много. Покупаешь книги-то?

— Да, — кивнул Умит. — Редко. Книги дорого стоят. Я больше беру в мусорном баке. Там встречаю хорошие книги. Однажды кто-то бросил целый собрание Маяковский. Я к себе притащил. Маяковский хороший поэт, у него образ есть. Образ замечательный у Есенина. "Не жалею, не зову, не плачу. Жизнь моя, или ты приснилась мне…" Очень люблю. Почитаю его, сразу про маму думаю, про кишлак. Еще разный поэт мне нравится. Я землякам сказал: "Увидишь книгу — мне принеси". У меня уже полный шкаф собрался. Один раз, не помню, когда, — я нашел в мусоре папку с бумагами, чертеж разный, рисунки. Там один рисунок понравился — девушка. Образ хороший, приятный, грустный. Я ее на стену повесил. А папку я хотел вам показать, может, пригодится. Но он пропал. Спрашиваю земляков — где? Никто не знает. Люди иногда по ошибке выбрасывают бумаги. Мой земляк один раз нашел свидетельство рождения, пошел, отдал хозяину. Он очень благодарил.

— Говоришь, папка?

— Да. Такой оранжевый цвет, как апельсин.

Я промолчал. Я понял, что Умит мою папку подобрал, и она потом каким-то образом попала к Трикошину.

— А рисунок, портрет девушки, можно посмотреть? — спросил я.

— Конечно! — обрадовался Умит. — Пойдемте.

Мы допили пиво. А оставшиеся банки, я положил в пакет, отдал дворнику:

— Угостишь друзей.

В полуподвале общежития над кроватью Умита висел портрет Эолли. То был карандашный рисунок, один из тех, что я сделал, когда создавал робот.

— Ну, как? — поинтересовался Умит.

— Ничего, — кивнул я. Это был единственный сохранившийся портрет Эолли. Ничего другого не осталось, ни фотографий, ни, тем более, видеофильма. Только рисунок.

Я долго всматривался в портрет, — созданный еще до появления Эолли. Нет, такого рисунка мне уже не сделать.

— Если нравится, берите на память, — предложил дворник.

— Нет, пусть у тебя висит.

Мне пришлось выпить кружку чая, предложенную приятелем Умита. В комнате впритык друг к дружке стояли пять коек, застланные байковым одеялом. Остальных дворников не было. Выпив душистого зеленого чая, я распрощался с ребятами.

Дома я достал из сумки соломенную шляпку Эолли, повесил на стену. В это время зазвонил телефон.

В трубке я услышал девичий голос, очень похожий на Танин. Услышал еще, фоном доносящийся, слабый звук стучащих колес поезда.

— Это я, — сказала Таня. — Хочу спросить тебя напоследок. — Она сделала паузу, чтобы унять волнение. — Ты там в Монголии или еще где… был не один, верно?

— Теперь это разве имеет значение? — ответил я.

— Имеет.

— Да, не один, Таня.

— С кем?

— С тобой.

— Шутки сейчас неуместны, Андрей.

— Я не шучу.

— Как это — со мной?

— Это в двух словах не объяснить.

— Знаешь, что… Дурачь другую. А я рада, что избавлена от этого. И вообще, ты сделал свой выбор, а я — свой.

Разговор резко оборвался. В трубке раздались гудки.

Дни потекли пасмурные, зябкие, дождливые.

Выходить из дому не хотелось. Я лежал на диване и ни о чем не думал, закрыв глаза. Потом взял старую книгу "Спартак", открыл на заложенной странице, дочитал книгу. И снова лежал с закрытыми глазами.

В самом начале ноября вдруг запоздало выглянуло солнце Бабьего лета. Тепло стало. Люди скинули пальто и надели легкие куртки, плащи, а некоторые, чересчур смелые, расхаживали в тонких спортивных майках.