Дер Нистер - Семья Машбер

— Где ваш муж? — допытывались они. — Давайте его сюда!

И все, кто держал уже упакованные узлы с вещами, поддержали этих кредиторов и присоединились к их требованию:

— Чего вы его прячете? Мы хотим его видеть! Давайте его сюда…

Тут раздался громкий голос Цали Милосердого, который вместе с толпой пробрался сюда, растолкал всех своим грузным телом и, остановившись возле Гителе, прокричал ей прямо в лицо, бледное и растерянное:

— Вы что думаете? От Цали так просто не избавитесь! Я отсюда не уйду, я из дому не выйду, буду дневать и ночевать здесь, буду спать в кровати вашего Мойше, в вашей кровати… Еще не было такого случая, чтобы Цале не уплатили… И ваш муж не отвертится. Я разорю все…

А тут еще лопнула какая-то стеклянная посудина, которую кто-то вытащил из буфета и по неосторожности или по неведению — не зная, как с такими вещами обращаться, — уронил и разбил вдребезги. Толпа решила, что кто-то вышиб стекло в окне.

— Правильно! — послышался одобрительный возглас.

— Поделом!

— Так им и надо!

— Заслужили!

— Окна повышибать! Дом разнести!

Тогда Гителе как-то тихо вздрогнула — так бывает перед истерикой, когда визг сверлит голову, или перед тем, как человек падает и уже не может подняться.

В эту минуту и до Мойше Машбера донеслись голоса из столовой, слова и ругательства в его адрес, угрозы рассчитаться с ним. Он был уже готов, непонятно почему, оставить Меерку, шагнуть к дверям, выйти и показаться толпе.

Но… в это время в доме опять почему-то наступила тишина, как если бы явился нежданный гость, чей приход заставил всех разом замолкнуть.

Да, в ту минуту, когда все посетители — и с узлами, и без узлов — окружили Гителе, требуя, чтобы она выдала им Мойше Машбера, на пороге показался судейский чиновник, одетый по форме, а следом за ним вошел будочник — в качестве помощника, как полагается; позади них были Сроли Гол и Шмулик.

— Остановитесь! — крикнул чиновник, который услыхал крики и увидел людей с узлами, готовых вынести все вещи из дома Мойше Машбера. — Стойте! — проговорил он и, подойдя к столу, достал бумагу и стал читать.

Он читал недолго, и те, кто разбирался в судебных делах или имел о них хотя бы малейшее представление, сразу же сообразили, о чем идет речь: то, что позволили себе люди, на свой риск взявшие домашние вещи из имущества Мойше Машбера, — воспрещено, так как все это больше Мойше Машберу не принадлежит, а является собственностью того, на чье имя переписаны дом и двор, а также все, что в них находится.

— Что? — удивились кредиторы, услыхав имя человека, которому теперь принадлежало имущество Мойше Машбера, — имя Сроли Гола.

— Да, — ответил судейский чиновник и добавил, что отныне всякий, кто тронет хотя бы самую малость, будет отвечать по закону перед судом, взявшим дом под охрану.

— Какой закон? Что он говорит? — недоумевали люди, которые не понимали, что происходит, и растерялись, почувствовав чуждую руку чуждой им власти, которая вмешалась в дело и не позволяет им получить свое.

— На чужое имя, говорит он, все это переписано… Нельзя брать.

— На чье имя?

— Вот его, — указал кто-то на Сроли, который стоял рядом с чиновником и смотрел на всех остановившимся взглядом.

— Что за имя?

— Какое там имя?

— Кто он такой?

— Что он внес? При чем тут он? — спрашивали те, кто не понимал, что случилось.

— Пане… Господарь… — пытались женщины и мужчины расспросить чиновника и поговорить с ним, но, кроме этих двух слов, ничего сказать не могли, так как не знали чуждого им языка.

— Что за напасть? — заголосили люди, которые взяли вещи, сложили их в узлы и считали уже своими, а теперь, после приказа чиновника, должны были с ними расстаться.

— Фальшь! Обман! — послышались крики кредиторов, зарившихся вовсе не на вещи, которые стоили гораздо меньше, чем причиталось взявшим их людям. Котик беспомощно опустил руки, когда понял, что произошло, и подошел к Шмулику, которого он искал в последние дни, надеясь, что тот заменит его здесь и выступит за его интересы, как случалось и при других банкротствах. Но Шмулика он нигде найти не мог, и ему казалось, что тот избегает встречи с ним и не хочет на сей раз выполнять его поручений.

— Горе мое горькое! — плаксивым голосом, по-бабьи запричитал Котик при виде Шмулика. — Где ты прятался? Разве ты мало у меня зарабатывал? Или кто-нибудь тебе дал больше? Разбойник! Злодей! Что ж ты мне не сказал? Черт бы твоего батьку взял!..

— Что творится на белом свете! — сетовали старики и слабосильные.

— Сгинуть бы такому свету!..

— Расходись! — приказал будочник по знаку чиновника, который кивнул в сторону двери.

— Разойдись, говорят! — крикнул будочник громче, видя, что люди замешкались, переминаются с ноги на ногу и не спешат покинуть дом.

В конце концов пришлось покориться. Первыми двинулись те, кто чужого языка не понимал и вообще дрожал перед всяким мундиром; за ними последовали другие, вроде Цали: он боялся меньше, но для него, как и для остальных, приказ был приказом и подлежал исполнению.

— Мы еще посмотрим! — пригрозил он, уходя, стоя на пороге. — Земля не бессудная, и не я один блюду свои интересы. Мы сделаем все, чтобы раскрыть обман!

— Ладно, хватит, хватит! — проговорил будочник, указывая Цале на дверь. И Цаля был вынужден уйти с пустыми руками, как и все остальные, кто покидал дом, едва сдерживая проклятья и ругательства.

Остался один Котик: благодаря своему низенькому росту и невзрачной внешности он сумел задержаться подольше. Он все поглядывал на Шмулика снизу вверх, словно по лестнице добирался к нему, и говорил:

— Ах ты, батьке твоему с прабатькой… Почему он моего предложения не принял?.. И где он пропадал все это время, когда я его так искал, когда он мне так нужен был?..

Для того чтобы покончить с этим делом, добавим еще кое-что: во-первых, надо себе представить, какие чувства испытывал Сроли, когда пришел защищать интересы человека, к которому, как мы помним, относился не слишком хорошо, тем более что от этой защиты должны были пострадать люди, к которым лежало его сердце и за несчастную участь которых он конечно же беспокоился.

Да, тут противоречие, на котором стоило бы остановиться подольше. Но на это у нас времени нет… Есть картина, которую нужно нарисовать хотя бы самыми скупыми штрихами.

Когда толпа ушла, когда Котик, чиновник, Сроли и остальные посетители тоже покинули дом, а в столовой осталась одна только Гителе, сраженная, но в какой-то степени и удовлетворенная тем, что люди были вынуждены бросить все вещи, которые намеревались унести, — когда Гителе была в столовой одна, Мойше Машбер вышел из комнаты, где прятался вместе с Мееркой. Они держались за руки — и не столько Мойше держал внука, сколько внук — дедушку, которого он вел, как слепого… Когда они вошли в столовую и увидели Гителе, они, не говоря ни слова, приблизились к ней. Мойше Машбер — впервые при посторонних — подошел к Гителе вплотную, и она его, как дитя или как больного, не остановила… Меерка, оказавшись между ними и держа руку деда, взял также руку бабушки и молча обе руки соединил…