Дер Нистер - Семья Машбер

Тут Лузи заговорил о разновидностях страха перед Богом, о которых рассказывается в книгах о страхе Божьем.

— Существует, — сказал он, — боязнь наказания, то есть — испытаний житейских, и боязнь геенны огненной; существует также высший страх перед Владыкой мира, который умом непостижим и разумению недоступен… Первая — для детей и для толпы, а второго нужно удостоиться, его заслужить нужно, и я чувствовал себя счастливым, добравшись до него, но уже не раз бывал сброшен с его высоты…

И хотя Лузи понимал, что само по себе падение — это тоже ступень, ведь тот, кто не испытывал головокружения от падения, не знает и радости подъема, возможности окинуть взглядом мир с его раскрытыми вдаль горизонтами, от которых голова идет кругом — на этот раз от неизъяснимого наслаждения, — хотя Лузи все это знал, ему тем не менее трудно давалось такое хождение вверх и вниз, снование из одного конца в другой, от Господа Бога к Шмерлу, как выразился его ребе; ему было тяжело каждый раз стоять над бездной, которая, как известно, грозит двойной опасностью — и падения, и желания броситься вниз…

— Вот, к примеру, — сказал Лузи, возвращаясь к своему обычаю рассказывать различные случаи, подтверждающие ту или иную мысль, — когда умер ребе, я долго ездил от двора к двору в поисках нового наставника, которого мог бы назвать своим, и наконец приехал к тому, с которым связан до сих пор. Я тогда прибыл в N к своему брату Мойше Машберу. Я чувствовал себя обновленным. Тогда же я познакомился и со Сроли Голом, которого ты, наверное, заметил в первые дни пребывания здесь. Это не староста, не служитель и не бедняк, живущий у меня на иждивении, напротив — расскажу тебе по секрету, — это богатый человек, который не желает щеголять своим богатством, показывать его перед всеми и кичиться им. Он немного странный, у него довольно темное происхождение, он несдержан, но мне он нравится, я вижу в нем много добрых качеств, которых другие не желают видеть и признавать. Он ко мне привязался, а я — к нему, так что даже не знаю, как бы обошелся без него. Он мне как родной, он заменяет мне Шмерла, который умел перехватывать мою мысль, даже еще не доведенную до сознания.

Так вот, когда наступили предпраздничные дни, Лузи поехал в Умань на могилу рабби Нахмана. Сроли поехал вместе с ним, что едва ли можно было ожидать от человека, который вообще ни к кому не ездит.

Накануне Нового года Лузи пришел к усыпальнице ребе и увидел перед входом толпу людей: их было слишком много, чтобы все могли войти, и собравшиеся входили внутрь группами, по очереди.

Когда Лузи наконец вошел, он хотел, подобно другим, произнести то, что полагалось, и задать ребе несколько вопросов, спросить у него совета; как и остальные, Лузи был уверен, что любой ответ, который придет ему в голову здесь, на могиле, и будет ответом, полученным от раввина и произнесенным живыми устами наставника… Но в ту самую минуту, когда Лузи собрался заговорить, человек, стоявший рядом с ним, расплакался навзрыд, и все понимали: если бы он стоял у стены, то непременно стал бы биться о нее головой, словно желая добиться чего-то невозможного, что сродни воскрешению мертвого.

Он помешал Лузи. Многие, закончив обращение к ребе, направлялись к выходу. Люди, ожидавшие своей очереди снаружи, стали занимать их места, а Лузи все стоял, не в состоянии уяснить себе свою мысль, потому что человек, который плакал, ему мешал.

Так продолжалось довольно долго, следовало уступить место другим, которые в нетерпении просовывали голову в дверь. Лузи заторопился… И вдруг у него неизвестно откуда возникли два вопроса, один озорнее другого.

— Во-первых, — спросил он, — разумно ли задавать вопросы мертвому, подобно тому, как их задают живому? Во-вторых, если это разумно, то долго ли я буду верить в своего ребе, реб Нахмана, к которому приехал после долгих странствий?..

Лузи испугался и стал оглядываться по сторонам, как бы опасаясь, не прочел ли, не услыхал ли кто из присутствовавших этих легкомысленных вопросов. И вдруг он заметил Сроли, который, видно, пробрался в усыпальницу вслед за ним. Сроли стоял, смотрел на него с усмешкой, точно человек, который следит за другим и понимает, что у того в голове, под черепной крышкой, творится.

Когда они вышли из усыпальницы — Лузи шагал впереди, — Сроли сказал: «Что касается меня, то я знал наперед, что вы зря тратитесь… Если глаз меня не обманывает, вы чувствовали себя там, словно среди чужих, иначе тот, что плакал, не помешал бы вам и вы бы не выглядели таким расстроенным и растерянным — и там, у могилы, и здесь, на свежем воздухе».

И правда: Лузи и теперь, выйдя наружу, не поднимал глаз от стыда, не мог смотреть, как Сроли ухмыляется в бороду, испытывая явное удовольствие от того, что обнаружил у другого человека слабое место и завел разговор о том, что тому неприятно.

— Итак, — продолжал Лузи, — из моих рассказов вы можете понять, что в жизни я встречал немало трудностей… Что мне пришлось, да и сейчас приходится, выдерживать суровую борьбу… Нередко я по этому поводу плачу, скрываясь от посторонних глаз, и потом хочется снять с себя все до рубахи и пуститься по белу свету, чтобы люди видели наготу мою неприкрытую…

Хорошо, что вы пришли, Аврам! — сказал Лузи, заканчивая свое повествование. Он чувствовал себя опустошенным и уставшим, рассказав ничтожную долю того, что за долгие годы пришлось пережить. — Хорошо, что вы пришли… Нужно, чтобы кто-нибудь меня сменил, освободил от руководства другими людьми, потому что, как вы видите, я не уверен в собственном призвании и не чувствую себя избранным, достигшим такой высокой ступени совершенства, которая позволяет исцелять человеческие души. Я согласился стать во главе общины лишь после долгих уговоров прежнего ее руководителя, о котором вы, будучи здесь, уже, наверное, слыхали и знаете, что с ним приключилось… Я слишком стар, а «старое — нехорошо», как говорил рабби Нахман; человек должен перестраиваться и обновляться… Я решил уйти от опеки других, поскольку сам нуждаюсь в опеке; либо я вернусь в свой заброшенный поселок на границе и буду там доживать свой век, либо сделаю родиной весь мир и отправлюсь, с Божьей помощью, странствовать по свету… На этом Лузи закончил…

Теперь нужно сказать несколько слов о том, как выслушал его Аврам.

Он воспринял речь Лузи как исповедь, принятую среди последователей рабби Нахмана, которые, как водится, рассказывают не только о том, что совершено ими на самом деле, но и о том, что они намереваются совершить. Авраму была знакома эта манера превращать в ничто и повергать в прах собственное достоинство и вменять себе в вину то, что сделано нечаянно, как если бы это был сознательный поступок, и, следовательно, превращать самоуничижение в ступень, дабы, встав на нее, подняться выше… «Это в порядке вещей, — думал Аврам, — и особого удивления не вызывает».