Дер Нистер - Семья Машбер

— Боже, Боже! — хватались за головы старики, выслушав эти небылицы, отворачивались в сторону и что-то шептали, не находя слов, чтобы выразить свое возмущение.

— Горе, горе! — говорили более деятельные люди, которые действительно могли кое-что предпринять. — Вот почему раньше времени умирают дети и пожилые: от болезней, несчастий и напастей.

Да, о «браславцах» в ту пору говорили много, и любой пустяк мог привести к тому, чтобы на них напали, разорили их дома, а самих их вместе с женами и детьми закидали камнями или изгнали из города.

Дело шло к тому. И гнев горожан был направлен прежде всего против Лузи Машбера: говорили, что именно у него хранится пресловутая кость… Стало быть, для него всех проклятий на свете окажется мало; и если ему до сих пор позволяют жить в городе, то, значит, город этот недостоин своего имени и, разумеется, заслужил обрушившиеся на него наказания.

Да, могло случиться так, что однажды соберется толпа евреев и направится к дому Лузи Машбера, ворвется туда, изувечит Лузи, а потом усадит его в телегу, на которой возят мусор, и изгонит из города под свист и улюлюканье оравы уличных мальчишек. Город был озлоблен ничтожными заработками, болезнями и смертями, оставлявшими после себя пустые кровати и повернутые стеклом к стене зеркала. Необходимо было найти причину всех бед, чтобы оправдать милосердного Бога, ниспосылающего с небес несчастья на безвинных людей.

Вот и нашли каббалиста Иокту, который колдует над листами, вырванными из священных книг. Мало того, нашли и «браславцев» с трупной костью… А ведь одно осквернение могилы с извлечением из нее кости мертвеца заслуживает смертной казни… Тем более возмутительно желание проникнуть в тайну загробной жизни. Это же неслыханное дело, и виновных следует наказать самым суровым образом.

Но поскольку мужчины были очень заняты, они решили отложить нападение. Тогда за дело взялись женщины, которые легче сговариваются, а если они войдут в раж и пожелают выместить на ком-либо всю горечь, скопившуюся на сердце, то они устремляются вперед, точно бурный поток, прорвавший плотину.

Начало всему положила Песя, жена грузчика Шолема, который, как мы уже рассказывали, примкнул к «браславцам». Это был человек атлетического сложения, который мог съесть за один присест три жарких с тремя большими булками. До того как Шолем узнал «браславцев», он побился об заклад со своими товарищами-грузчиками, что съест за один раз все, что выставлено на столе у кабатчика Захарии: гусиные пупки и печенки, шкварки, пироги… «Давайте ставьте на кон и платите за все, на что я укажу», — сказал Шолем. Так и сделали, и Шолем съел все, что было на столе, без остатка, оставив стол чистым, как перед Пасхой.

Таков был Шолем: богатырь, едун, обжора. Когда его однажды спросили, чего бы он пожелал в загробной жизни, он ответил: «Хочу, чтобы зеленая гора за городом превратилась в печеную бабку, а речка, что течет под ней, — в соус. Я бы отщипывал по куску от бабки и макал бы куски в соус…»

Шолем делал все, что требовалось от грузчика: трудился, таскал тяжести… Делал он и то, что требовал Бог: жил со своей женой по закону, в мире, нажил с ней, не сглазить бы, порядочную ватагу ребятишек — мальчиков, похожих на медвежат, и крепеньких, хоть и не очень складных, девочек, — наградив их всех таким же, как у него, аппетитом.

Песя была счастлива и довольна — и огромным телом мужа, и дерюгой, которую он надевал и подпоясывал веревкой, и заработками, которые он отдавал жене до копейки. Песя, со своей стороны, делала все, что требовалось от жены грузчика: полнела и раздавалась вширь, у нее хватало сил на то, чтобы часто тяжелеть и рожать, а потом ухаживать за детьми, кормить их, мыть, одевать как следует.

Все это было раньше… Но в последнее время, когда Шолем изменил своей профессии и ударился в святость, гармония в доме нарушилась. Вначале Песя не понимала поведения мужа, думала, что это вроде болезни, которая скоро пройдет, — мало ли что случается. Но когда она увидала, что Шолем все больше втягивается в фанатическую набожность, из-за которой его заработки становятся все меньше и ей, Песе, начинает не хватать на домашние расходы, она принялась ворчать и потихоньку уговаривать мужа вернуться к прежним привычкам, упрекая его в том, что он идет по ложному пути; Песя говорила Шолему, что грузчики уже смеются над ним, что его сумасшедшие действия начинают причинять вред ей и детям. Сегодня, например, ей не с чем было на базар пойти, дети остались голодными. Мальчиков начинают отсылать из хедеров, потому что родители давно уже не платили за обучение.

Шолем выслушивал и молчал. Он был прост и недалек и, приняв на веру слова «браславцев», почувствовал себя вправе отказаться не только от собственной плоти через пренебрежение к еде и питью, но также от жены и детей. Однако Шолему не удавалось убедить жену в своей правоте, и он молчал. На первых порах Песя, поговорив с ним, оставляла его в покое, чтобы посмотреть, как он будет вести себя в дальнейшем: она не сомневалась, что Шолем вскоре одумается, что он раскается и признает свою ошибку, когда увидит, что дом рушится. Но этого не случилось. Песя видела, что муж от нее отдаляется, а его заработки становятся все меньше: их не хватает даже на самое необходимое. Кроме того, Шолем стал чуждаться ее как женщины и вести себя не так, как полагается… На первых порах она этого не понимала, думала, что это пройдет, но, когда увидела, что ошибается и что причиной всему обуявшая Шолема набожность, она однажды в пятницу вечером сказала:

— Ты что, Шолем, ангел или ксендз, что тебе не требуется?

— Нет, не то чтобы не требуется, — ответил он, — а нельзя, чтобы требовалось.

— Как это? Что это за разговор? Что за фокус, Шолем? — не выдержала Песя и добавила: — Помни, Шолем, я молчать не буду, я не допущу, чтобы тебя превратили в ничто. Ни грузчик, ни муж своей жене, ни отец своим детям… Не допущу я этого! Я побегу, кричать буду, бороды повырываю тем, кто толкает тебя на это! Слышишь, Шолем?

Шолем слышал, но молчал, ему было стыдно от одной мысли, что Песя сделает то, о чем говорила. Однажды, как мы помним, она уже выполнила свое обещание, когда пришла к Михлу Букиеру, возглавлявшему тогда общину, с которой связался Шолем. Но тогда она сделала это спокойно, без шума, одна — так, как обращаются к раввину за разрешением спорного вопроса. Но Шолем не пожелал менять странного образа жизни и опускался все ниже и ниже. Грузчики принялись смеяться над ним в открытую, а от недоедания и молитв у него начали уходить силы, так что он уже не мог таскать большие ящики, мешки, тюки, бочки и прочие грузы, на что раньше был так ловок, делая свою работу словно играючи, без всякого напряжения. Песя поняла, что беда стоит у порога, а нужда уселась постоянной гостьей у нее за столом; когда же наступила трудная зима и даже тем, кто был здоров и гнался за заработком, не к чему было силы приложить, Шолему приходилось совсем худо, потому что он ослабел и не стремился к деньгам. Когда у него выхватывали прямо из рук то, что он зарабатывал, он не сопротивлялся и слабовольно уступал свое право. Песя видела, что Шолем осунулся и отощал, а ей все юбки стали чересчур свободны. Из дома исчезали самые необходимые вещи — субботние подсвечники, подушки с кроватей — и перекочевывали к процентщикам, но за все эти вещи Песя получала жалкие гроши, которых едва хватало на день. Закладывать было больше нечего, брать в долг негде, потому что в лавке, где ей раньше охотно отпускали в долг как жене обеспеченного человека, теперь отпускать перестали, да и встречали ее не слишком радушно, поскольку знали, что Шолем больше не добытчик. Когда Песя все это увидала и попыталась снова поговорить с Шолемом, чтобы указать ему на грозящую беду, и спросила, что он думает делать дальше, Шолем продолжал молчать, глядя на жену затуманенными, как при угаре, глазами. Даже после этих предупреждений в семье ничего не изменилось, дом все больше нищал, в нем поселились болезни, потому что печь не топилась, в комнатах стоял холод, дети голодали. Тогда Песю, точно львицу, охватила ярость; видя, что ее детям грозит опасность, она почувствовала, что внутри у нее все кипит. Она рванулась и, готовая опрокинуть и уничтожить все, что попадется на пути, бросилась к виновникам несчастья.