Дер Нистер - Семья Машбер

В комнате осталось лишь несколько человек из наемников Иоины, а также сам Иоина, но их боевой дух упал. Эти люди в телогрейках тоже стали жаться к стенам и пятиться к выходу, цедя сквозь зубы угрозы: ничего, мол, попадутся они (то есть приверженцы Лузи) в темном переулке, тогда уж и получат вдосталь; лучше в другой раз, нежели сейчас… Словом, от их боевой готовности не осталось ничего: им помешали.

Оказавшись на улице, люди поняли, что никакой опасности им не угрожает, однако они не захотели начинать предприятие сызнова и ограничились угрозами в адрес Сроли, который все еще сидел на подоконнике, высунувшись в окно. Похоже, затевать какие бы то ни было истории с таким человеком не имело смысла: если он мог выставить зимой двойную раму и звать на помощь, то кто поручится, что в другой раз он не побежит и не приведет эту помощь с другой улицы? Толпа разошлась, пообещав, однако, наведаться снова, так что пусть жители этого дома не сомневаются, что рано или поздно с ними рассчитаются и что их выходки даром не пройдут.

Сроли слез с подоконника, привел в порядок внешнюю раму, вставил обратно внутреннюю, потом подошел к Авраму, который все еще сторожил у дверей комнаты Лузи и до сих пор не вышел из состояния оцепенения, и освободил его от обязанностей охранника. Затем Сроли направился к Лузи и, увидав его растерянность, без предисловий и вступлений, так как и сам был достаточно взволнован, сказал:

— Как видите, я был прав, когда говорил, что город не станет молчать и что жители задумали недоброе. Да будет вам известно, что все случившееся — это лишь присказка, первая попытка, начало, и на сей раз нам повезло. Но наши противники, разумеется, оружия не сложили, и за подобным промахом последует более удачный выстрел. А кончиться это может позором, вас вывезут из города весьма торжественно — на мусорной телеге, как это делают с людьми, которых здесь не терпят. Как вы думаете, Лузи, не прав ли я был, когда говорил, предупреждал, требовал, чтобы вы как можно скорее покинули город?

— Да, — растерянно глядя на Сроли, ответил Лузи, едва придя в себя от пережитого потрясения. — Согласен…

Теперь по вечерам Сроли Гол возился со своей торбой, которую брал с собой всегда, когда в летнее время покидал город. Торбу он достал из какого-то дальнего угла, где она долго лежала без употребления. Сроли осмотрел ее, смерил взглядом и, придя, очевидно, к заключению, что она не сможет вместить всего, чем он намерен ее заполнить, распорол ее, сделал вставку из куска полотна и таким образом увеличил размеры торбы. Затем он пришил к ней вторую лямку, чтобы торба, набитая вещами, удобно лежала на спине — до сих пор Сроли носил ее на одной лямке. Наконец торба была готова, и Сроли попробовал уложить в нее сначала свои вещи, необходимые в дороге, а затем вещи Лузи: талес и филактерии, кое-что из белья и субботнюю одежду. Он закинул торбу за спину, чтобы посмотреть, тяжелая она или легкая, удобно ее нести или нет. Убедившись, что все в порядке, Сроли успокоился, и на лице его появилось выражение довольства.

Теперь Сроли стал пропадать в городе по утрам, особенно — по воскресеньям и по средам, когда в городе были базары. В эти дни он появлялся на рыночных площадях, ходил, пристально вглядываясь в лица людей, словно пытался найти в толпе того, кто прибыл из небытия. Больше других его интересовали личности оборванные, шатающиеся без дела и даже не совсем нормальные…

И вот в одно утро он такого нашел: это был двадцатилетний православный парень в длинной до пят рясе, служивший в монастыре послушником и, видимо, только что вскочивший со школьной скамьи — либо он по какой-то причине бросил учебу, либо его выгнали из-за его дурости. Увидав этого человека, Сроли устремился к нему, и тот, видно, сразу ему понравился. Сроли тут же предложил ему что-то и велел следовать туда, куда он, Сроли, укажет.

Сроли шагал впереди, а за ним шел православный парень с небольшим узелком в руках — наверное, содержавшим все имущество, с которым монастырь выпроводил его в большой свет. Сроли определил этого парня сторожем и привел его к дому Мойше Машбера.

Сроли не проводил его к хозяевам дома договариваться об условиях, но оставил во дворе, возле Михалкиной сторожки, а сам отправился к детям Мойше Машбера. Встретив старшую дочь, он сказал ей:

— Я привел сторожа. Он пригодится вам и для другой работы.

Юдис молча согласилась; она одобрила бы все, что предложит Сроли, поскольку знала, что он имел право распоряжаться в доме так, как ему угодно, и что он по доброй воле от этого права отказался.

Сроли, прежде чем привести этого парня, несколько раз — то утром, то днем — наведывался во двор Мойше Машбера. Он ничего там не делал, не заходил в дом, ничего не предлагал. Никто не спрашивал, что ему нужно, чего он хочет, да и сам он не считал нужным объяснять цель своего прихода. Но теперь, после неоднократных посещений двора, Сроли счел необходимым зайти в дом и доложить, что он привел сторожа.

Сообщение это было воспринято не как приказ и не как совет, который принимают с благодарностью, — оно было встречено довольно холодно и равнодушно, так как всем, особенно дочери Мойше Машбера, хозяйственные дела были безразличны: с тех пор как скончался Михалка, Юдис и в голову не приходило заменить его кем-нибудь… Обходились без него — так же, как обходились с одной прислугой, да и для нее работы не хватало.

Теперь, когда в дом привели еще одного человека, никто ему не обрадовался… И все же он остался, Сроли его нанял и привел сюда. Для чего? Возможно, в Сроли дрогнула хозяйственная жилка, когда он увидел запущенный двор — не подметенный, не убранный — и сад, который летом останется без присмотра. А возможно, это был лишь каприз Сроли: наверное, парень ему чем-то понравился и, глядя на него, таскающегося по базару в потертом плюшевом клобуке зеленоватого цвета, Сроли решил, что эта облезлая и пришибленная личность под стать неухоженному и запущенному дому Мойше Машбера.

Как бы то ни было, Сроли взял его сторожем. И, показав ему Михалкин домишко, он перед уходом кратко объяснил парню его обязанности по дому и двору.

И хорошо, говорим мы, сделал Сроли, правильно поступил, потому что этот полублаженный парень как нельзя лучше подходил для дома и двора Мойше Машбера благодаря своей молчаливости и глуповатой, изредка блуждающей по улицу улыбке — такой же добродушной, как у всех людей не от мира сего, незлобивых и довольствующихся самой ничтожной долей, доставшейся им от земных богатств.

Многого ему и не требовалось: платья было не нужно, красоваться не перед кем, водить товарищество не с кем, разве что с кошкой или с приблудной собакой, а летом — с птичками в саду, которых он знал всех и по имени, и по голосу, и по песням, которые те распевали. Еды ему тоже почти не требовалось: парень довольствовался кружкой горячей воды с куском хлеба или булки, которые он утром и вечером получал на кухне.