Дер Нистер - Семья Машбер

— Мы?..

— Да, — отозвался один из них, тот, который, видно, прислуживал другому.

— Куда же это вы направились?

— По белу свету вот с этим мешком! — ответил путник, искоса взглянув на мешок за плечами.

— А что вы в нем таскаете?

— Изюм — чтоб жевать, миндаль — торговать, — ответил тот, совсем в духе вчерашнего балагурства Сроли, словно желая продолжать в том же стиле.

Но второй, вожак, так строго посмотрел на ведомого, что очередная острота застряла у того в горле. Ведомый снял со спины мешок, развязал его, и Сроли увидал, что он полон ребячьих душ — одни только личики, без тел, словно бусы на шнурок нанизаны. Личики искривлены гримасами страдания, но в то же время на них светится какое-то ожидание избавления — не только для них самих, но и для всех страждущих, взыскующих освобождения.

— В таком случае, — сказал Сроли, — и мое место в мешке.

Он хотел уже сдаться тому путнику, но вдруг проснулся. Сел на кушетке и нащупал под собою торбу, которую он недавно переделал, готовясь в дорогу. Сроли никак не мог вспомнить, каким образом торба оказалась на его кушетке: то ли он намеренно возился с ней перед сном, то ли бессознательно положил ее на постель в состоянии возбуждения…

Приближался Пурим. Еврейский календарь отмечал главы Пятикнижия, которые читают в ту пору, когда ученики хедеров перестают ходить по ночам, а по вечерам их уже не видать, выбегающих стайками из заброшенных переулков с жестяными или бумажными фонариками в руках. Не слыхать больше песен, которые они распевают, идя домой: «Ходит леший по городу, тащит ребе за бороду!» — примета, указывающая на то, что зима на исходе, что сила ее кончается.

Уже по субботним утрам, а то и в пригретые солнышком будни каплет с крыш, бегут ручейки… Птички летают выше и веселее щебечут — опять-таки примета: стало быть, холодам хребет перебит, пернатым кормиться легче, чем зимой. Днем в небе стали чаще появляться голубые проталины, разорвавшие облака, а по вечерам весь небосвод казался ярче и выше и был усыпан холодновато блещущими звездами: это тоже признак того, что вскоре чуткий слух уловит далекие голоса птиц, летящих стаями с юга к прошлогодним своим северным гнездам.

И вот однажды утром Мойше Машбера вызвали из тюремной камеры в канцелярию, где надзиратель, глядя на него приветливее и сочувственнее, чем обычно, объявил, что он освобожден и может возвратиться домой — пешком или, если хочет потратиться, на извозчике.

Мойше освободили благодаря ходатайству именитых горожан, которые обратились с просьбой к властям и добились желаемого, ссылаясь на болезнь Мойше и тому подобные обстоятельства, способные облегчить его участь и вызволить его из тюрьмы раньше срока, указанного в приговоре.

Просьба была удовлетворена и, конечно, оказалась большим благодеянием для Мойше Машбера — беда только, что освобождение пришло с некоторым опозданием…

Когда Мойше вернулся из канцелярии в камеру, объявил остальным заключенным, что он освобожден, и стал складывать вещи, собираясь домой, все арестанты — с обритыми головами и со штемпелями на кителях, в серых круглых шапочках без козырьков — стали смотреть на его руки. Мойше Машбер понял, чего от него ждут, и тут же отдал в одни руки все, что принес с собой из дому, кроме молитвенных принадлежностей, — белье, платье, постель, — чтобы эти вещи продали и на вырученные деньги «спрыснули» его освобождение.

Вещи приняли с благодарностью, а так как во время пребывания Мойше в тюрьме — благодаря покровительству и защите старосты — отношение к нему было хорошим, то и прощались теперь душевно и даже сочувственно. Увидев в руках старосты вещи Мойше Машбера, осужденные представили себе, сколько денег за них можно выручить и как основательно выпить…

На прощание ему говорили: «С Богом, Мойше!» — и смотрели на его осунувшееся лицо, качали головой, приговаривая, что, мол, даже умирать хорошо дома, на своей кровати, среди своих. Заключенные были правы: за то время, что Мойше Машбер пробыл в тюрьме, его не раз переводили в больницу, откуда он возвращался после долгих недель не поправившимся и окрепшим, но еще более исхудавшим, так что скулы торчали из бороды, как у покойника.

Все попрощались с ним. И только староста, тот, что с оловянной серьгой в ухе, с густой бородой и выбритой досиня верхней губой, стоял и чего-то дожидался. А когда Мойше вышел из камеры, все проводили его до порога, а староста шагнул с ним в коридор. Он нес мешочек с вещами Мойше, которые остались после того, как все остальное было роздано. Староста дошел с Мойше до выхода из тюрьмы, теперь он должен был попрощаться и вернуться в камеру. Но здесь староста задержался. Он как-то странно посмотрел на Мойше — надломленного, еле державшегося на ногах — и почувствовал, что тот уже на целый шаг ближе к Богу, нежели к жизни на земле. Староста, видно, вспомнил картину из далекого прошлого, когда отец или дед в канун праздника торжественно благословляли детей. Вспомнив это и собираясь проститься с Мойше Машбером, которого, вероятно, считал человеком глубоко набожным, состоящим у Бога на особом счету, староста сказал: «Благослови, Мойше!» Он положил мешочек наземь, подошел поближе и склонил голову для благословения.

В первое мгновенье Мойше растерялся: ему никогда не приходилось никого благословлять, тем более такого человека, как староста. Но, увидев, как староста доверчиво склонил голову, и зная, что его нельзя обидеть отказом, Мойше Машбер возложил руки ему на темя и начал нашептывать слова известной молитвы: «Да благословит и убережет тебя Бог…» Заключенный, оторванный от своего рода и племени, принимал благословение с необычайным восторгом, и, когда Мойше снял ладони с его головы, староста, исполненный благодарности, совсем не по-еврейски бросился целовать руку Мойше Машбера. Мойше хотел отнять руку, ему было стыдно и совестно, он говорил: «Не надо, так не делают…» — но староста смутился еще больше и в сильном порыве благодарности — вместо того чтобы отпустить руку Мойше — схватил и вторую, желая поцеловать и ее.

К своему дому Мойше подъехал на извозчике, нанятом тюремным сторожем. Первой его увидела старшая прислуга, которая после ухода Гнеси одна обслуживала все семейство. Выйдя во двор, она увидела, что возле дома остановилась пролетка и в ней сидит хозяин, но у него не хватает сил самому спуститься на землю, вот он и дожидается, пока кто-нибудь не придет к нему на помощь. В первую минуту кухарка растерялась и принялась затягивать потуже узлы головного платка — она это делала всегда, когда входила в столовую не в будни, а в более торжественные моменты. Однако она тут же спохватилась и сообразила, что встретить хозяина лучше бы не ей, а старшей дочери, Юдис. Служанка, не раздумывая, пошла ее звать. Войдя в дом и отыскав Юдис, она закричала: