Дарья Симонова - Шанкр

На три дня Рита пропала. За это время Елизавета Юрьевна настырно исполнила долг прошедшей дружбы: она предупредила Катерину об опасности. Она постучала в дверь, отказалась от супа, от ласкового приема... Катя не лицемерила, ее любимое "как ни в чем не бывало" было совершенно иным свойством, для которого еще не придумали названия. Она спокойно смотрела сквозь елизаветины истерики, риткины страсти, глаза ее, до того большие и навыкате, словно переполненные гелием воздушные шарики, готовы были улететь отдельно от тела в доказательство безмятежного катиного счастья. Она сообщила излишне торжественно, что ждет ребенка, а Веня покупает комнату. У Лизы в голове промелькнуло другое. "Раньше Кате не везло с мужчинами. Но она продолжала улыбаться, следить за прической и покупать ароматы для причинных мест. И ничуть не смутилась, когда блудливый хлюпик Яша заявил, что его тошнит от "мятной пиписьки". Ну и пожалуйста, подумала гордая Катерина, не очень-то и хотелось. Она дождалась награды за хорошую мину при плохой игре. Теперь она имела хорошую игру при не очень хорошей мине. Вероятно, токсикоз".

"Ну что ж... здорово, я рада", - сказала озадаченная Елизавета, которая была далека от радости. Вообще-то нужно было либо спасаться бегством, либо обретать христианскую любовь к врагам своим. Но Лиза оказалась где-то между Сциллой и Харибдой, она попросту выглядела дурой. Советовать счастливым людям сделать пробу Вассермана - это уже слишком. Елизавета чувствовала себя неудачливой завистливой разлучницей. Или всеми тремя сестрами Золушки и крысой Ларисой заодно. Что с того, что в кармане у нее лежала злополучная справка Маргариты, а в голове теплились благие намерения. Справку она так и не вынула на свет божий, а Катерина снова стала милостливо предлагать свои угощения: я, мол, за все вас прощаю, но болезнь вы выдумали неудачно, а, может, и не выдумали, но к нам с Венечкой она отношения не имеет. Вот такая я великодушная, Екатерина Третья...

Лиза вышла на воздух в поту и в злом недоумении. Ее и раньше озадачивала катина неуместная откровенность. Конечно, "та" откровенность была не чета теперешней - обычно Катерина исповедовалась не свою пользу. Спокойно, тихо и детально она описывала свои падения в глазах обожаемых и любимых, и сигаретка ее ровно ходила в руке к губам и обратно, ни единым сбоем не нарушая маятниковой траектории. Словно Катерина с достоинством злорадствовала и отнюдь не о себе. Так же могильно она пела и о Яше, самом темном пятне ее "секси уэй". И о мятном запахе, и о том, как ему не нравилась чересчур развесистая и выпуклая анатомия вульвы - а он, мол, мечтал о женщина с младенческой промежностью. И прочая, совершенно не нужная вроде бы Лизе дребедень. Разумеется, любопытно, но когда подробностей не ждешь, ибо пуд соли еще вместе даже толком есть не начинали - а откровения валятся на голову пачками - есть от чего насторожиться. Кате было это неведомо, Катя любила гулять с Лизой, а Лиза не понимала, с чего вдруг такая любовь, ибо она как следует никогда не слушала, смотрела в сторону и про себя перемалывала собственные треволнения хлипкой мельницей разума. Ей было в общем-то не до Кати. Но Кате было "до нее". Зачем такие промахи судьбы случаются - вопрос, но Лиза относилась к ним без особой печали. Она не считала взаимность непременным условием справедливости, и посему просто мирилась с вторжениями странной особы в свой мир. Похоже, это Катю и грело, на большее она не рассчитывала. Елизавета дивилась такой покладистости и от того ей было неловко сказаться больной или не в духе. Великое коварство - жалость, и похоже это называлось именно жалостью, пассивной и интеллигентской. Полезнее иной раз с порога нахамить, на худой конец "да" и "нет" не говорить, затушить, затоптать дорожку в ненужную дружбу, дать понять, что... Грубо, - зато потом легко обоим. Ан нет. Разве плох котенок ниоткуда, с улицы или просто из вселенной..? Всех возьмем, кто попадется под руку, и приведем в свой хоровод, а уж за то, какие там дальше начнутся кадрили - бог лишь в ответе. И не приведи Лиза Катерину в благодать Орлиного - Габе на закопченной кухне не целовал бы в утешение Риту в ушко, а та до сих пор по ночам вместе с Веней счастливо обрывала бы пионы на клумбах. Земля была бы раем, если б люди встречались в правильное время в правильном месте. Но тогда б этот мир был лишен обаяния внезапности, и посему порядок презирают; порядок - смерть, хаос - жизнь.

Эти три дня принесли еще кое-чего забавного: Юнис сделал Лизе предложение. Шутить изволил. Быть может, у него все было всерьез, но Лиза про себя смеялась. Ибо и впрямь самое время посвятить Юнису остаток жизни, более расплачиваться за долги нечем. Желания исполняются, если про них основательно забыть, а Елизавета успела забыть о теплом вечере без Наташи...

И тем не менее приятно, пусть даже - и некстати, и смешно. Не хватало Елизавете женской фантазии, женской хватки или женских толкований, всего женского, а может, все из-за гормонов. А то бы возгордилась, приосанилась, все-таки замуж позвали нежданно-негаданно (ведь хотя бы чуточку это правда!), или целиком - правда, сплошная большая и толстая правда. Елизавета же толковала любое внимание к себе как недоразумение, будто жила эдакой букашкой в мире гигантов. Почему, почему?! Да вот потому что. Будто служанка среди господ... Размечтаться-то можно до золотого трона, до выкрутасов Клеопатры, до Беатриче, до Сони, в конце концов, у которой всегда была готова небылица про "бэль э гранд пассьон"... А на деле - горькая пилюля в зубах. Это нужно помнить и не расслабляться. Так нехитро, по-солдатски разумела Елизавета Юрьевна, будто и не бывает наяву сладостей и маленьких сюрпризов, будто и улыбается она только во сне, будто и полюбить ее, такую чернавку, никак нельзя...

Ограды блестели, как губы. Кинематографичные губы в темноте. Не то, чтобы дождь, но какая-то слезливость во всем, предтеча ужаса земного - осенней ночи бесприютной. Трех-четырехмесячной ночи с темнотой в подъездах, со скользкими площадями и битыми телефонными будками, в которых не дождешься ни ответа, ни привета. А ответ нужен позарез - не подыхать же в это проклятое время года, не спрятавшись под крышу, под крылышко доброй птицы - какой-нибудь.

С домом было все в порядке, ибо его не было. Но были чужие дома. Соня однажды затронула эту больную струнку. Она осторожно завернула пассаж о том, что, мол, так можно и до сорока лет скитаться в свободном полете, без пристанища, без средств, и без семейства, наконец. И многих это сгубило и сломало, и вернулись они, не солоно хлебавши, в родную глубинку, и пусты были их глаза... "А ты не боишься, - с неуместной прохладцей спрашивала она Елизавету, закутавшую свой цистит шалью и глотавшую просроченные антибиотики, - что тебя ждет та же участь..." "Не боюсь", - зло отвечала свирипевшая страдалица Елизавета Юрьевна. "Почему? - вопрошала раззадорившаяся Соня. - Все так говорят, все думают, что они особенные, думают, что у них гарантия..."