Глеб Соколов - Вихрь преисподней

– Эта дорога его никуда привести не может, но и свернуть он с неё не в состоянии, – повторил за господином Не-Маркетинг.

– Да, понимаете, это ужас, ужас, ненормальное состояние, какой-то дикий фанатизм в достижении бредовой цели, неминуемо переходящий в крайнее отчаяние, с которым он начинает бороться за недостижимую победу. И при этом представьте себе, в ком такие жуткие страсти бушуют: подросток ещё, маленький худенький мальчик, бедный, запутавшийся ребенок... Мне, когда я его слушал, хотелось только одного – иметь в ящике стола какую-нибудь интересную игрушку, чтобы дать её ему, отвлечь его от его кошмарных переживаний, вернуть его обратно в его спокойное, счастливое детство, которое у него, безусловно, было еще совсем недавно, может быть, еще меньше года тому назад, прочь от всех этих «во мраке», «священной помощи» и прочей белиберды, от которой он и сам ужасно устал.

– Да-да, именно, именно! Вернуть прошлое, вернуть спокойное, счастливое детство! – вдруг начал горячиться Не-Маркетинг. – Мне кажется, это именно то, что необходимо сделать! Но как?.. Как преодолеть всю эту дикую запутанность мыслей? Я не знаю, и это ужасно!

– Именно, ужасно! Черт возьми, да я ведь с ним чуть было сам не прослезился! – страстность Не-Маркетинга передалась и господину, рассказывавшему историю подростка. Впрочем, он и без того говорил достаточно эмоционально. – Кстати, во время всего нашего разговора, чем больше он со мной откровенничал, тем сильнее глаза его оказывались на мокром месте. Он говорил, что был совсем недавно ещё счастлив, но вот он познал тоску и уныние и необходимость во что бы то ни стало добиться результата, добиться которого ему пока не удается. Но что больше всего меня поразило... Тут он меня просто убил!

Господин опять сделал многозначительную паузу, и Не-Маркетинг опять подтолкнул его:

– Что произошло? Что он сказал?

– Он опять произнес свои «оказать помощь школьнику, который находится во мраке – это ваша (то есть моя) священная обязанность. Пребывание во мраке – это ужасная мука, сравнимая, разве что, с самыми изощренными пытками. Долгий период муки – ошибка природы, но страдание можно прекратить, это под силу сделать вам (то есть мне), сделать это – ваша (то есть моя) священная обязанность. Нет ничего более святого для вас (то есть для меня), чем сделать это!» Потому что он больше не в силах «бесконечно разбираться с информациями», и тут я опять подумал, что ему очень хочется получить от меня лекарство.

– И всё?! Этим он вас, как вы говорите, убил?!

– Нет, убил он, сказав, что нынешнему ужасному периоду в своей жизни он поставил памятник: выбил на большом куске тротуарной плитки слова «Суровым дням, родившим крепкое», и поздно вечером положил его в глухом углу Измайловского парка. Он сказал, что когда суровые дни будут уже позади, и когда «крепкое» уже родится – то есть, когда он обгонит Пензу, «крепкое», как вы понимаете, это он сам в новом качестве, – он будет приходить к своему тайному памятнику и поклонятся своим страданиям.

– Вот как?! – поразился Не-Маркетинг.

– Да-а!.. Я пришел в окончательный ужас и сказал ему, что это уже нездоровое с точки зрения нормальной психики поведение: человек должен забывать о плохом, иначе жить будет невозможно.

– Да-а... – протянул Не-Маркетинг. – Однако!.. Памятник собственным страданиям! Однако!..

– Слушайте дальше... После этого моего замечания про нездоровое поведение он, даже, кажется, неожиданно успокоился. По крайней мере, мне показалось, что слезы у него из глаз перестали течь ручьем, хотя тут уже трудно было определять, потому что к этому моменту он уже был весь красный, опухший и зарёванный, так вот, на моё замечание, он достаточно спокойно сказал, что плохого и печального люди никогда не забывают, в противном случае не было бы кладбищ с их могильными плитами, мемориалов на месте концлагерей и братских могил, и затем, сколько я ни говорил ему о разнице между памятью исторической и памятью одного отдельного человека, он оставался непоколебим и даже поставил меня в тупик, сказав, что память об умершем ребенке не служит матери никаким назиданием для будущей жизни, однако она трогательно оберегает плиту на его последнем пристанище, и приходит к нему, и разговаривает с ним, и любит его, и видит его иногда в своем воображении, как живого, хотя никакого практического смысла в этом нет, более того, такая мать выглядит в глазах людей гораздо более человечной, чем та, которая забыла о своей дорогой могилке. А верность вдовы умершему мужу – какой в ней практический смысл, разве эта верность – лишь следствие неспособность найти нового спутника жизни?! «Почему же, – сказал он. – я должен забывать себя сегодняшнего?!» В общем, какие-то вредные шестеренки сцепились в его голове очень крепко, какие – непонятно, но крутятся они с завидным упорством и останавливаться не собираются: он поставил памятник нынешнему периоду своей жизни, он мучается, он читает всякие статьи и книги про искусство речи, про журналистику, наблюдает за Пензой, заставляет себя вновь и вновь «оперировать информациями», у него ничего не получается, но он бросается в бой заново и заново.

– Но что он подразумевал, когда говорил вам, что он во мраке, и вы должны оказать ему священную помощь?! Это так и осталось неясным? Или что же: неужели он имел ввиду одни лишь таблетки?!

– Не-ет! Нет! Не таблетки, это стало совершенно ясно... Вот мы подходим к главному, к главному, за чем он пришел!

– Да-да! Говорите же скорей, наконец!.. Не тяните! – воскликнул Не-Маркетинг в страшном нетерпении. Меж тем, в который уж раз за этот день он оконча тельно забыл о распоряжении Главы представительства ехать в фирму, которая организовывала фестиваль фильмов ужасов.

– Он опять заплакал, да как заплакал: пуще прежнего – навзрыд! Потом, еле-еле справляясь с собой, через какую-то икоту, он сказал: «Помогите мне!» Тут уж я не выдержал! Я знаете, человек тоже достаточно впечатлительный, и хоть я привык ко всякого рода отклонениям пациентов, но он знаете, всё так это, как бы это сказать... не по-сумасшедшему, а по-здоровому говорил, говорил, как человек, у которого, действительно, какое-то настоящее горе, какая-то нешуточная беда, за всем этим разговором такая серьезность сквозила, а уж в том месте, где про памятник, тут уж, вы знаете, он меня просто сразил!.. В общем, не помню как я выскочил из-за стола, а до этого мы сидели, как врач и пациент – через стол, не помню, как я оказался возле него, обнял его, как сына, как сына!.. «Миленький, – говорю, – мальчик мой, да что с тобой?!» Начал его гладить по головке, сопли ему вытирать собственным платком... В общем, сцена, отчасти, идиотская. Но знаете, чувства его выглядели настолько искренними, и несумасшедшими, нет, так что невозможно было принять его за пациента! Я и сейчас думаю, что он не болен, не болен, он психически вполне здоров и полноценен, просто такой странный характер, просто такая неожиданная для мальчика, подростка, эмоциональность, и что самое странное, способность вдруг раскрыться, знаете, ведь они обычно скованные, зажатые в этом возрасте... Знаете, это было так невероятно, что у меня даже в какую-то секунду мелькнула дикая мысль, что он не с журналиста Пензы пример берет, не-ет! Он с какого-нибудь драматического артиста себя пишет, и это всё репетиция, и я присутствую при первом проявлении гениального таланта, при первых шагах будущего великого трагика... Такое, знаете ли, невероятное «быть или не быть» во всём этом сквозило! У меня даже волосы на голове зашевелились! Но дальше совершилось ещё более невероятное – он начал валиться на колени (я, как мог, удерживал его) и целовать мне руки. «Помогите мне, помогите мне, помогите!» – повторял он, как какая-нибудь обезумевшая баба, которая молит царя не казнить её сына-преступника. «Да чем помочь?!» – закричал я. – «Хватит! Скажи, чем помочь!» Я встряхнул его...