Хартмут Ланге - Концерт. Путешествие в Триест

Но увы!

В Берлине есть место, на котором лежит позорная печать неприкасаемости. Это ничейная земля, где начисто все снесено. Если посмотреть на нее с запада через стену, преграждающую путь к Бранденбургским воротам, то перед глазами окажется отель «Адлон» и тот самый сознательно незастроенный прямоугольный участок, где раньше располагалась рейхсканцелярия. Вороны пролетали мимо этого участка, предпочитая приземляться в Тиргартене. Днем по проклятой земле колесили бронемашины, охраняя границу разделенного города, но по ночам, когда временами гасли все фонари и лучи прожекторов не шарили в темноте, посреди дороги вставала фигура, похожая на ангела смерти, и никому не давала проехать.

Разверзается пропасть, лестница из мраморной крошки манит вглубь. И вот уже ангел и те, кто находятся в остановленной им машине, спускаются по ступенькам. Холодным металлом отливают каски. Пение увлекает их вниз, — ах, что за пение! — они спускаются все ниже и ниже — туда, где под землей один из них приговорен вечно справлять свою свадьбу.

Левански предполагал прибыть в Старую филармонию еще до наступления сумерек и потому покинул особняк около семи. Он решил взять такси, но оставалось достаточно много времени, часть пути он хотел проделать пешком, правда, не знал, сколько это займет. А чтобы фрак не привлекал внимания прохожих, он накинул легкий пыльник.

Вскоре он вышел к Тиргартену, но внутрь заходить не стал, пошел вдоль Шпрее, разглядывая скользившие по течению баржи и свое отражение в маслянистой воде там, где пологий берег не был одет в камень и стояли скамейки. Левански бегло осмотрел фрак, убедился, на месте ли белый шарф, — все нормально, фрау Альтеншуль должна остаться довольной. Внутренне он был готов к выступлению перед большой аудиторией, однако сдерживал порыв воодушевления, убеждая себя в том, что каждым своим выходом на сцену он служит музыке, и только музыке, и что он должен при этом держаться как можно скромнее и собраннее.

Около восьми часов, когда стемнело, у Левански появилось уже знакомое ощущение последних дней, будто кто-то тенью следует за ним. Правда, это его нисколько не заботило. Он спокойно внимал шуму большого города, любовался танцующими отблесками далеких огней на волнах от очередной баржи.

Решив, что пора в филармонию, до которой, как ему казалось, рукой подать, Левански был весьма удивлен, оказавшись в окружении кустов рододендрона, хотя он твердо решил не заходить на территорию Тиргартена. Ему не хотелось идти через чугунный мост, поэтому он выбрал окольную дорогу через цветочные посадки. Но путь преградила яма. Левански пошел в обход и вконец заблудился. Покружив в кустарнике, молодой человек решил ориентироваться по просеке, но в итоге оказался на лугу, больше напоминавшем болото. Он едва не увяз в густой жиже, но тут некто протянул ему руку.

— Давайте сюда, сударь, — произнес незнакомец, лица которого из-за темноты нельзя было узнать. — Давайте. В этом парке нельзя сходить с тропинки, иначе потом не выкарабкаешься.

Незнакомец легким движением помог Левански выбраться на сухое место. Убедившись, что фрак под пыльником не пострадал, молодой человек вздохнул с облегчением. Он приветливо улыбнулся незнакомцу, который всем своим видом показывал готовность услужить, но…

— Не может быть, — вырвалось у Левански, когда он внезапно осознал, что находится не на южной оконечности парка, как предполагал, а на Вильгельмштрассе перед земляным холмом. — Этого не может быть, — повторил он, но прежде чем смог сообразить, в каком направлении теперь ему следует идти, чтобы попасть в филармонию, его ослепил свет двух автомобильных фар. Левански увидел свою тень на мраморных колоннах и ведущую в глубину лестницу. И когда он подошел поближе, чтобы убедиться, та ли это пропасть, какую он недавно ощущал затылком, некто произнес:

— Входите, сударь. Вас ждут.

И, снимая фуражку, будто специально чтобы подчеркнуть торжественность момента, добавил:

— Прошло уже десять лишних минут.

Левански взглянул в лицо говорившему и по характерной ране узнал в нем своего недавнего знакомого в военном мундире. Молодой человек, не найдя что ответить, стал отступать в пространство между колоннами, затем по лестнице вниз до конца…

Левански очутился в подземном помещении, по виду напоминавшем атриум. Очень хотелось обернуться — человек в мундире дышал ему в спину. Но тут его провожатый вышел вперед и подчеркнуто вежливо, но недвусмысленно преградил путь.

— Что вы себе позволяете! — возмутился Левански. — Я должен играть в филармонии!

Однако провожатый не отреагировал. Он стоял как вкопанный, молча, зажав фуражку под мышкой, и смотрел на музыканта вполне дружелюбно. Левански бросился по подземелью в надежде найти выход, пробежал несколько помещений, до того перегруженных мраморной отделкой и стеклом, что ему стало холодно. Поражало ледяное великолепие карнизов с канделябрами, а каждая арка была увенчана фризом. Левански ускорил шаг и уже не замечал ничего, кроме отполированного до блеска пола, на котором он в своих концертных туфлях едва не поскользнулся. Миновав сотни метров по пустым, увешанным одними зеркалами комнатам, молодой человек остановился перед закрытой дверью, которая ни за что не поддавалась. Лишь после того, как он навалился на задвижку плечом, дверь открылась, но за ней оказалось то, чего он никак не ожидал увидеть.

После холодных и просторных залов в имперском стиле его взору предстало четырехугольное помещение, похожее на бункер, без малого двадцать шагов вдоль стены. Здесь, сбившись вплотную, стояли люди, о которых рассказывал Шульце-Бетман, будто они собрались глубоко-глубоко под землей для покаяния. Их были тысячи, много тысяч, плечо к плечу, покуда доставал взгляд, и Левански поразился, как они смогли уместиться в столь ограниченном пространстве. Свои головные уборы — Левански знал все их виды и за свою недолгую жизнь научился бояться — они сняли и с серьезными лицами терпеливо ждали, по-видимому, его, Левански. Пианист чувствовал на себе их пристальные взгляды, еще мгновение — и он бы не выдержал.

Поднялась женщина — Левански не успел заметить, как это случилось, возможно, она сидела за столом, стоявшим в центре, в самой гуще собравшихся военных, — и объявила:

— Я рада, что вы пришли. Мы с мужем, — при этом она показала рукой на место за столом, скрытое темнотой, — мы с мужем беспокоимся, найдете ли вы в себе силы простить нас.