Филип Рот - Прощай, Колумбус и пять рассказов

Я не хотел давать воли таким нелояльным мыслям, становиться на сторону миссис Патимкин, сидя рядом с Брендой, но не мог выбросить из слоновьей своей памяти эту реплику: «Думает, мы все еще живем в Ньюарке». Молчал, однако — боялся разрушить своим тоном послетрапезную атмосферу покоя и дружелюбия. Так просто было сохранять дружелюбие, когда вода промывала наши поры, потом солнце грело их и убаюкивало чувства, но теперь, в тени, на открытом воздухе, одетый и остывший, на ее территории, я боялся обронить неосторожное слово, боялся, что спадут покровы и обнажится безобразное чувство, которое я всегда испытывал по отношению к ней — и которое есть изнанка любви. Оно не всегда будет оставаться изнанкой… Но я забегаю вперед.

Вдруг рядом с нами появилась малышка Джулия.

— Хотите сыграть? — спросила она меня. — Папа устал.

— Давайте, — сказал мистер Патимкин. — Заканчивайте за меня.

Я колебался — я не держал мяча в руках со школы; но Джулия тянула меня за руку, и Бренда сказала:

— Поиграй.

Мистер Патимкин бросил мне мяч, когда я смотрел в другую сторону, и мяч отскочил от моей груди, оставив на рубашке пыльный след, как тень луны. Я засмеялся безумным смехом.

— Не умеете ловить? — спросила Джулия.

Как и у сестры, у нее был дар задавать практические, донельзя неприятные вопросы.

— Умею.

— Ваша очередь, — сказала она. — Папа проигрывает тридцать девять — сорок семь. Играем до двухсот.

Когда я поставил ноги перед канавкой, образовавшейся за годы на линии штрафных, у меня на миг возникло видение, из тех, что случаются со мной время от времени и, по рассказам друзей, застилают мои глаза смертельной катарактой: солнце село, застрекотали и смолкли сверчки, почернели листья, а мы с Джулией все стоим одни на площадке и бросаем мяч в корзину; «Играем до пятисот», — говорит она и, первой набрав пятьсот, говорит: «Теперь вы до пятисот», и когда набираю пятьсот, ночь удлиняется и Джулия говорит: «Теперь до восьмисот», и мы играем дальше, а потом продлеваем до тысячи ста, и всё играем, и утро не наступает никогда.

— Бросайте, — сказал мистер Патимкин. — Вы — это я.

Последнее озадачило меня, но я бросил и, конечно, промахнулся. С Божьего благословения и с помощью ветерка я все-таки забросил отскочивший мяч из-под кольца.

— У вас сорок одно. Теперь я, — сказала Джулия.

Мистер Патимкин сидел на дальнем краю площадки. Он снял рубашку и в майке, с вечерней щетиной, был похож сейчас на шофера грузовика. Прежний нос Бренды лица ему не портил. Горбинка имелась: под самой переносицей как будто вставлен был под кожу восьмигранный бриллиантик. Я знал, что мистер Патимкин и не подумает убирать с лица этот камешек, и все же с радостью и гордостью, не сомневаюсь, заплатил за то, чтобы бриллиантик вынули у дочери и спустили в унитаз в больнице на Пятой авеню.

Джулия промазала, и, признаюсь, в сердце у меня возник слабый приятный трепет.

— Ты слегка закручивай, — сказал ей мистер Патимкин.

— Можно еще раз? — спросила у меня Джулия.

— Да.

При отцовских подсказках со стороны и моем натужном благородстве на площадке шансов нагнать ее было мало. А мне вдруг захотелось — захотелось выиграть, разбить маленькую Джулию в пух и прах. Бренда лежала под деревом, опершись на локоть, жевала листок, наблюдала. А в доме, в кухонном окне, отодвинулась штора — солнце опустилось низко, оно уже не слепило, отражаясь от никелированных электроприборов, — и миссис Патимкин внимательно наблюдала за игрой. А потом на заднем крыльце появилась Карлота с персиком в одной руке и мусорным ведром в другой. Она остановилась и тоже стала смотреть.

Теперь была моя очередь. Я промахнулся и со смехом спросил Джулию:

— Можно мне еще раз?

— Нет!

Теперь я понял правила игры. Мистер Патимкин приучил дочерей к тому, что свободные броски предоставляются им по первой просьбе; он в состоянии их предоставить. Я же на глазах у обитателей Шорт-Хиллз — матрон, слуг и кормильцев — не чувствовал в себе такой готовности. Но должен был уступить — и уступил.

— Большое спасибо, Нил, — сказала Джулия, когда игра закончилась на ста, и запели сверчки.

— Не за что.

Бренда под деревом улыбалась.

— Ты ей поддался?

— Наверное, — ответил я. — Не знаю. Вероятно, ответ мой прозвучал так, что Бренде пришлось меня утешить:

— Даже Рон ей поддается.

— Хорошо Джулии, — сказал я.

На другое утро мне удалось поставить машину на Вашингтон-стрит, прямо напротив библиотеки.

Приехал я на двадцать минут раньше и решил прогуляться перед работой по парку; меня не особенно тянуло к коллегам, которые пьют сейчас кофе в переплетной и все еще пахнут апельсиновым соком, поглощенным накануне в Асбери-Парке [12] Асбери-Парк — городок в Нью-Джерси на берегу океана, популярное место отдыха. . Я сел на скамью и смотрел на Брод-стрит, поутру полную машин. В нескольких кварталах к северу гремели поезда из Лакавонны; я их слышал и думал: зеленые солнечные вагоны, старые и чистые, с окнами, открывающимися полностью. Иногда по утрам, чтобы убить время перед работой, я выходил к путям и смотрел на открытые окна, где мелькали локти в светлых рукавах, края портфелей, принадлежности бизнесменов, прибывающих из Мейплвуда, Ист-Оранджа, Уэст-Оранджа и дальних пригородов.

В парке, расположенном между Вашингтон-стрит и Брод-стрит, еще пустом, тенистом, пахло деревьями, ночью, собачьим пометом и слабым влажным запахом, оставшимся после поливального мастодонта, который уже прошел здесь, орошая и подметая центральные улицы города. У меня за спиной, на Вашингтон-стрит, был музей Ньюарка, я видел его, не глядя: две восточные вазы перед фасадом, словно плевательницы какого-нибудь раджи, а рядом флигелек, куда мы школьниками приезжали на автобусе. Флигель был кирпичный, старый, затянутый вьюнами и всегда напоминал мне о связи Нью-Джерси с рождением страны, с Джорджем Вашингтоном, который обучал здесь свою разношерстную армию — об этом сообщала нам, детям, бронзовая дощечка, — обучал в том самом парке, где я сейчас сидел. Дальше за музеем стояло здание банка, где я учился студентом. За несколько лет до того банк превратили в филиал университета Ратгерса, и в бывшей приемной президента банка я прослушал курс под названием «Современные моральные проблемы». Хотя сейчас было лето и колледж я закончил три года назад, мне нетрудно было вспомнить приятелей-студентов, которые работали вечерами в «Бамбергере» и «Крезге» [13] «Бамбергерз» — универмаг. «Крезгез» — магазин стандартных цен. , сбагривая несезонные дамские туфли, и из своих комиссионных платили за пользование лабораторией. Потом я опять посмотрел на Брод-стрит. Между книжным магазином с грязными окнами и захудалой закусочной втиснулся козырек крошечного кинотеатра — сколько лет прошло с тех пор, как я стоял под этим козырьком и врал о своем возрасте, чтобы увидеть Хеди Ламарр, плавающую нагишом в «Экстазе»; а потом, сунув конфолеру двадцать пять центов, как же я был разочарован умеренностью ее славянского очарования… Сидя в парке, я ощутил в себе глубокое знание города, привязанность к нему, настолько укоренившуюся, что она не могла не вылиться в любовь.