Николай Климонтович - Фотографирование и проч. игры

Впрочем, когда я подошел, она живо откликнулась: пойдем? И мы вернулись домой.

Людям, которые работают ежедневно, без выходных и отпусков, потому что за долгие годы привыкли так жить, за безделье полагается приз. Мы с женой наградили себя поздним праздничным обедом: она сделала два салата, извлечены были из загашника дефицитные консервы, и жестом манипулятора жена достала откуда-то из своих тайников баночку красной икры — побаловать меня, сама она к икре относилась равнодушно. На второе была тушеная утка с капустой — наше семейное фирменное блюдо, а я поставил на стол коньяк и принес из машины давно припасенную, тбилисскую еще бутылку Мукузани — мой сюрприз жене.

На десерт — раскинули картишки, между делом перемывая косточки знакомым, которых тоже не раз приходилось заставать за тайными занятиями, вроде нашего семейного дурачка: моего приятеля-сценариста, меломана, водящего дружбу со Шнитке, — за слушаньем Тухманова; актрису, избравшую жизненным стилем вамп, — за вязанием; а одну полоумную поэтессу, подписывающую письма и даже открытки ко мне не иначе как сестра твоя во Христе , — за просмортром детективных телесериалов. Мы прихлебывали коньяк, и по многим и многим признакам я начал замечать, что жена моя явственно напивается. У нее было завидное качество: алкоголь оказывал на нее действие в прямой зависимости от ее намерений. Она могла оглушить пол-литра водки и быть, что называется, ни в одном глазу ; но могла и скапуститься от одной-двух рюмок. По всем приметам ссориться она со мной не намеревалась, ее заигравшие хмельные глаза не предвещали объяснений со слезами, но и ее плана, в котором она и сама могла не отдавать еще себе отчета, угадать я не мог. Ясно было лишь, что виной всему шторм, поскольку, отбивая трефы пиками, она прикрывала глаза и то и дело прислушивалась, и неясная какая-то улыбка появлялась у нее на губах.

В бутылке было еще на треть, как жена вдруг смешала карты, воскликнув:

— Как это глупо!

Я не мог не согласиться, что действительно играть в дурака — не самое умное занятие.

— Глупо сидеть вот так, взаперти, взаперти! — прокричала она, кружась по комнате. — Я иду к морю, а ты — как хочешь!

Разумеется, и думать было нечего отпустить ее одну. Я влез в ботинки, тоже натянул плащ.

На сей раз мы свернули к пристани. Дойдя до билетной будки, моя жена остановилась и стала тщательно изучать расписание, причем капли дождя ползли по ее покрывшимся красными пятнами щекам. Изучать расписание катеров под дождем, когда ты не собираешься никуда плыть, а сами катера стоят на приколе, глупейшее занятие, о чем я ей и поведал. Она не отвечала, и я тоже, как дурак, уставился в расписание. И сразу же понял, что это с ее стороны был лишь маневр.

Выпустив на мгновение ее руку, я вдруг ощутил, что она буквально отпорхнула от меня и — крупными шагами почти побежала по пирсу, устремившись в тот конец его, где волны с грохотом разбивались о волнорез. Я и опомниться не успел, как увидел ее фигуру уже на фоне застывшей в прыжке огромной волны, косматой и зловещей. Я побежал за ней. Но она, вдруг раскинув руки, что-то крикнула в лицо, так сказать, стихии и застыла в жреческой позе, будто декламировала Бальмонта. Я подбежал, схватил ее за плечо, но она увернулась с той ловкостью и неуклюжестью одновременно, что проявляют подчас пьяные, обуянные своей идеей. Отпрыгнув от меня, она снова раскинула руки и птицей закружилась по мокрому бетону, стремясь все дальше, к краю пирса, к ревущей и беснующейся воде.

— Нептун тебе в помощь! — разобрал я ее торжествующий клич. (Отчего же Нептун, Господи!)

И в этот момент я на какую-то долю секунды понял (и вспоминаю об этом со страшным стыдом), что она — сумасшедшая. Это было дикое, ужасное чувство. Мне удалось схватить ее за рукав. Я резко дернул ее к себе, и она повалилась в мои объятия. При этом она картинно откинулась на мое плечо и спросила с блаженной бессмысленной улыбкой, томно прикрыв глаза:

— А помнишь, я была птицей?

— Помню, помню, — пробормотал я, леденея от страха, и потащил ее на берег.

— Я была птицей, но сначала — рыбой, — толковала она мне весьма убедительно.

И я, проклиная себя за этот поход, а пуще — за свою нечаянную позорную мысль, говорил себе, что она всего-навсего выпила лишнего, что у всех у нас, ведущих разбросанный образ жизни и занимающихся художествами, просто разболтаны нервы, что все мы — своего рода цыгане психической деятельности, отвыкшие от жесткой внутренней дисциплины, но вовсе не больные, нет, не больные…

— После птицы я стала женщиной, — продолжала она, — и твоей женой.

Я выволок ее подальше от пирса, мы оба тяжело дышали. Она сбивчиво лепетала:

— Нет, нет, я вспомнила, сначала — ты женился на рыбе и потом только превратил меня в женщину, негодник, просто у тебя недоставало воображения жить с рыбой, как жил один рыбак в старой японской сказке, помнишь — у Сайкаку?

Она отстранилась, поправила волосы и взяла меня под руку. И, будто не она только что в безумной пляске кружилась по пирсу, жена пошла рядом со мною чинно, даже несколько чопорно, как ходят или не вполне трезвые люди, или жены стареющих наших классиков под руку со своими мужьями по набережной в Коктебеле, как бы говоря всем своим видом: да, это мы, хоть вы и думали, конечно, что такого не может быть…

Дома мы — чтобы она не простудилась — допили коньяк, после чего она прилегла и мигом заснула. Я откупорил новую бутылку, налил себе еще полстакана, выпил разом, — и все мои давешние догадки разом приобрели совершенную зримую ясность. Теперь они требовали немедленной проверки. Я оделся и снова вышел во двор. Было около шести, но из-за низких, быстро идущих со стороны моря облаков казалось, что уже смеркается. Я направился к бухте. Я был уверен, что теперь же все разъяснится. Смешно говорить об этом сейчас, но намеревался я найти ни много, ни мало — мертвое тело.

Версия моя вполне созрела.

Попытавшись проникнуть в цели и намерения фотографа, с помощью обычной логики я составил такую картину: он, по всей видимости, выполнял свою работу (неважно, заказную ли или продиктованную вдохновением). Снимая здешние виды (ведь было известно, что он занимался съемкой пейзажей), он облюбовал эту бухточку (уголок и впрямь был живописен). Чтобы не тащить с собою аппаратуру, чтобы автомобиль был на виду, он подъехал сюда, вплотную к скалам, хоть и не мог не знать, что это запрещено (однако у него же были какие-то удостоверения и мандаты, быть может — бумага о содействии местных властей, что-нибудь в этом роде; кроме того, он не мог предположить, что его пребывание здесь слишком затянется). Итак, приехав сюда, он первым делом стал выбирать ракурс, искать удобную точку съемки. Ясно, что отсюда, снизу, открывшийся ему вид не удовлетворил его банальностью, узостью горизонта, сдавленностью и искаженностыо пространства. Естественно, ему захотелось подняться выше. Точно так, как я сегодня, он забрался на ближайшие камни — и точно так, как и я, сразу же увидел скалу. И секунды ему не понадобилось, чтобы оценить завидную возможность снимать оттуда, сверху, с ее вершины. И я отчетливо представил себе, какое чувство должен был испытать фотограф, едва оценил вполне эту возможность: охотника, напавшего на след (волнение, азарт, ток крови при внешнем спокойствии, при рассчитанности всякого движения, как это бывает только у профессионалов). Он обошел скалу кругом, примерился — откуда он будет снимать (и я обошел скалу кругом, описал вокруг нее дугу, пока не уперся в отвесную стену, которой эта скала была соединена с соседней, и задрал голову), мысленно построил кадр, а потом решил, где ему нужно нанести на грани нижних утесов свою цветную ретушь (я крайне относительно представлял себе фотодело, бегал когда-то пионером с аппаратом «Смена», но старался вообразить все себе в подробностях)… Сквозь облака пробивалось теперь закатное солнце, и обрызганные раскрашенные поверхности камней дивно светились, отливая то перламутром, то рубиновым вином.