Николай Климонтович - Фотографирование и проч. игры

Вот пустяк, глупый ты, глупый мальчик. Да разве ж я первая принимаю на ложе смертного мужа! Вот хоть Эос — у нее Орион-охотник; или взять Мироненку, она старше меня, а муж — тебе ровесник, врач-реаниматор; Деметра-богиня на поле, три раза вспаханном, отдалась Ясону, а у Черногуровой — ударник в оркестре, совсем юный, а она — Народная, и как друг друга любят. Или ты полагаешь, что раз уж бессмертие, то непременно и одиночество, — вот предрассудок. Да знаешь ли, скольких смертных и скольких богов я могу приворожить насмерть, стоит мне захотеть; да ведаешь ли, сколько мужчин за счастье почтут переступить мой порог, стоит лишь поманить. И кроме того — я могу быть полезна тебе, да-да.

В фотографии я кое-что смыслю (как и в кораблевождении), вижу, насколько ты одарен (всякий дар — от богов, значит — и ты ими отмечен, мы с тобою — похожи, мы как брат и сестра, недаром вокруг говорят, что — красивая пара). Стоит мне поднять трубку — все речные и все лесные нимфы будут портретироваться у тебя, ты прославишься, разбогатеешь, купишь машину, найдем тебе роскошную студию в центре (это — важно, капризные наши артистки пугаются при одном упоминании далекой твоей Итаки), а я — и не подумаю вмешиваться в твои дела, стоит тебе намекнуть, что хочешь спокойно поработать, — меня и не услышишь, я не из тех, кто контролирует, опекает, пристает со своими заботами, не люблю держать мужчин в рабстве, как некоторые, для этого я сама слишком люблю свободу; и кроме того — я не ревнива, ты же знаешь. И вот еще что: много встречал ты напастей, много трудов перенес в море и в битвах (впрочем, ты не говоришь чересчур подробно про свою измученную душу, и я благодарна тебе), взрослый муж, а бываешь хуже младенца, честное слово. Нрав морского бога тебе неизвестен, простотой своей сам навлекаешь на себя бури и штормы; гордость — это мне понятно, но знаю и то, как обделывают свои делишки твои менее щепетильные коллеги; ты ж — чересчур прямодушен, хоть и мнишь себя хитроумным, я же всегда смогу помочь тебе добрым советом, да и связи кое-какие остались… Что ж ты молчишь, ответь мне хоть слово, не очень-то ты любезен, лежишь задом ко мне в моей же постели; но я — терпелива (знал бы нрав иных нимф — оценил бы), — дай я тебя обниму сама, приподними свою голову — я подложу руку, что — удобно тебе, — и откуда эта тревога?

Слышишь, ветер, море неспокойно, осенью здесь по ночам ветра — они стихают лишь под утро. Днем нам будет снова тепло и ясно, до дождей еще далеко, а пока — прижмись-ка ко мне покрепче, ближе, ближе, этот ветер действует мне на нервы, и снотворное не помогает, а у тебя — живое мягкое тело, все дано — ум, красота, сила, талант (не много ли для одного, боги завистливы), но что это, что за влага на моей руке, — да ты никак плачешь?!

Тебе плохо со мною, ответь? Или лесть моя чересчур для тебя сладка? Или любовь слишком требовательна? Да не запало ли тебе в голову, что я силою удерживаю тебя? Или ты попросту струсил? Боги, боги, где же нынче мужчины, или верно, что последние остались под стенами Илиона? Или ты и сам не ведаешь своего глупого пустого сердечка, мне же ты ясен — как плевок! Что, поспешишь сразу к ней, едва я тебя отпущу?

Мне всегда были по сердцу те, кто плывет прочь от дома. А попадались другие, кто на возвратном пути… Плот тебе снарядить? или сначала накапать валериановых капель? Что ж, ты отправишься, она оботрет твои слезки; накормит горячим супчиком; перед тем как улечься в постель — упрекнет, погрызет мягкими зубками — будет щекотно; а потом убаюкает на груди скучною своею скукою… Не боишься, что за время, что ты отсутствовал, женихи набежали? Или ты такой законченный простак, что способен принимать терпение за целомудрие!

Ах, как мы встрепенулись — ты к тому же ее и ревнуешь. Стой, куда ты, ложись, охота тебе обижаться на шутки. Полно, успеешь еще нашарить свои штаны, можешь остаться, я не сержусь на тебя, — убирайся!

К морю пойдешь — сидеть одиноко на утесистом бреге? Станешь вздыхать, глядя на пустыню бесплодную волн? Насморк не подхвати! и забирай эти жалкие цветы, что мне нынче принес, — я не просила; и остатки вина, куда лазил ты своими губами, — вон его; и портрет, что ты сделал с меня, — впрочем, я порву его своими руками, — видишь, сколько клочков и обрывков, и ты не останавливаешь меня?..

Далеко не уйдет. А уйдет — не беда, вернется, не было еще смертного, кто не боялся бы моей мести. Ты еще пожалеешь, слышишь!

Лгут зеркала. Но и без них не обойтись. От бессонницы набрякли подглазья. Проступили возле ушей шрамы — от последней подтяжки. Даже шея (держалась дольше всего) — черепашья. И на руках эти мерзкие пигментные пятна. Прочь отражение! я-то знаю, что такое вечная юность! Эй, сюда, собери поскорее осколки, и опять нагишом, вот мерзавка, а если бы у меня были гости? Подбери свое вымя, ох, дождешься, найдешь в одно прекрасное утро на месте, которым ты так кичишься, одни песьи морды. Лучше мети! вон остался осколок под столом — и еще смеет отражать незакрашенные корни седых волос, а ведь только что красилась, трех дней не прошло. А обрывки не трогай, подбери и дай сюда! уходи… Но и внутри — пустота: заросли для меня тропинки в киприйские рощи; золото — прах, это я знаю давно, был бы лишний обол для Харона; с Аполлоном и Музами я тоже расквиталась и в ссоре. О, если б нашлись для меня боги на этом свете — я молилась бы…

Неужели же верно, что бессмертие — дар, который ни с кем не разделишь, иначе как бы он — смертный, нищий — отказался от всего, что одна я могу ему дать. Я принадлежала многим, я принадлежала всем, что верно, то верно, это уж со счетов не сбросишь, — но не принадлежа никому. Может быть, этот — первый, за что я его и любила. Но и последний — за это я его ненавижу… Эй, сюда, одевайся, беги на берег, приведешь мне его во что бы то ни стало… Нет, постой, я раздумала, иди и ложись, позову, если будет надо…

Не новое для меня занятие — собирать по клочкам то, что сама и разрушила. Знаю — трещины остаются, но вот — подол моего черного вечернего платья. Вот и складки видны, это — туловище прилегшей у моих ног на светлом паркете таксы, часть лица — золотится грим на щеке, это — волосы цвета темной соломы (помню, краска в тот раз легла удачно). Это краешек рекомье (остатки былой роскоши), а вот золотые разводы на моих поблекших обоях. Что ж, мальчик выдержал гамму, и на том спасибо, все — цвета осени, даже подпалины пса. Вероятней всего — это последний мой портрет на обложку, обманчиво нарядный (черный с золотом) в расхоже-меланхолическом вкусе. Завтра склею. Пройдет не так уж много лет, сгину я, сгинет сам портретист (зря поверил он мне, прорицания сбудутся, все до единого), а портрет останется (пусть аккуратно сложить не удастся), — последний портрет на фоне уходящего киммерийского лета. Все остальное — лишь летучий узор обрамления: море, осень, ленивые толстые чайки; чужой дом с верандой, откуда — вид на долину, пустая пашня, пересохшая река, чахлый виноградник, декорация генуэзской крепости; бараки, санаторий, глинобитные остатки татарского поселка на месте, где некогда обосновались греки.