Вильям Козлов - Волосы Вероники

Снова зазвонил телефон, на этот раз Варя взяла трубку и с каменным выражением на лице спокойно произнесла:

— Чего ты добиваешься? Чтобы я отключила телефон?

Он что-то бубнил в трубку, наверное объяснял, чего он добивается.

— Я же тебе по-русски объяснила, что мы больше не будем встречаться, — говорила Варя. Лицо у нее побледнело. — Могу и по-английски, только вряд ли ты знаешь этот язык… Не звони больше, пожалуйста.

Повесив трубку, сказала:

— Он никак не может понять, что все кончено… Па, почему мужчины такие тупые?

— Я должен отвечать на этот вопрос? — усмехнулся я и переключил программу.

Шел какой-то многосерийный телевизионный фильм про чекистов.

— Ты можешь мне не рассказывать, что произошло, — начал было я, но она перебила:

— Я и не собираюсь.

— Если он будет звонить, я могу сам с ним поговорить, — сказал я.

— Он не будет больше звонить, — глядя на экран, проговорила она.

— Не принимай все это близко к сердцу…

— Не надо, па, — сказала она. — Утешитель из тебя никудышный, ты и сам это знаешь.

Это верно, утешать я не умел. Даже самого себя. Но видеть, как молча страдает дочь, тоже было тяжело. Сейчас лучше не трогать ее, потом сама все расскажет. Помнится, Варя говорила, что она не будет дожидаться, когда ее бросят, — сама первой уйдет. Так, наверное, она и поступила, иначе он не звонил бы.

Я поставил томик Лермонтова на полку, раскрыл папку с рукописью, однако работа не пошла: мысли о Варе не покидали меня. Глаза у нее сухие, а страдает, лучше бы поплакала. Слезы, они, как весенний дождь, смывающий с листьев дорожную пыль, растворяют печаль, облегчают горе… Что же все-таки произошло у них?..

— Па, где у тебя Лермонтов и Тютчев? — подала голос Варя.

В голосе нет обычной звонкости. Грустный голос. Я отнес обе книги дочери.

— Поймали его? — кивнул я на экран телевизора.

— Кого? — посмотрела она на меня несчастными глазами. — Ах да, разведчика… Он все еще под каким-то колпаком.

— Он такой, — сказал я. — Выскочит.

— Из-под колпака?

— Ну да, — сказал я. — Пару серий еще помается под колпаком и выскочит.

— Выскочит… — эхом отозвалась она.

Я не удержался и взлохматил ее недлинные каштановые волосы. Она на миг прижалась к моей руке горячей щекой, потерлась, как в детстве, носом и вдруг всхлипнула. Осунулась моя Варюха; побледнела. Вот и довелось ей испытать первое серьезное разочарование в жизни. А сколько их еще впереди, этих разочарований!.. Наверное, и на философский задумала перейти по этой самой причине. Сейчас ей трудно, потом будет легче. Но бывает и так: первый же суровый житейский урок ожесточает человека, делает его недобрым, такой человек начинает ненавидеть весь мир. Другого опыт превращает в циника, третьего — в равнодушного, четвертого — в злодея.

Слава богу, у Вари еще не слишком далеко зашло с Боровиковым… А может, и далеко, откуда я знаю? Из моей Вари слова не вытянешь. Свои беды-горести не любит сваливать на чужие плечи.

— Ты у меня, па, тонкий, умный, все-все понимаешь, — сказала она, не отпуская мою руку. — Мне хорошо с тобой. И нам никто-никто больше не нужен, правда?

Я молча смотрел на нее. Врать я не умел, а сказать правду было бы сейчас неуместно. Но моя умница Варюха и сама все поняла.

— Я забыла про нее… — сказала она. — Извини. — Она полистала томик Тютчева: — Где-то я прочла: боги обращаются с людьми словно с мячиками… — она долго смотрела в книгу, потом негромко прочла:

Телефонный звонок заставил нас одновременно вздрогнуть. Варя не пошевелилась, тогда я подошел к телефону. Неожиданно вспыхнувшая злость заставила меня сжать зубы: что за хамство после одиннадцати звонить в чужую квартиру — ведь он знает, что Варя не одна, — и тупо выяснять отношения? Может, он пьяный? Звонит из ресторана?

— Я слушаю! — резко сказал я. — Какого черта… — и осекся. Самый дорогой для меня голос удивленно произнес:

— Кто тебя разозлил, милый?

— Извини… — бросив виноватый взгляд на уткнувшуюся в книгу Варю, я потянул за собой длинный шнур в свой кабинет. — Тут один нахал замучил нас звонками…

— Я… я хочу тебя видеть, Георгий! — В голосе ее было нечто такое, что заставило меня сильно встревожиться.

— Я одеваюсь и еду к тебе, — сказал я.

— Он приехал, — после продолжительной паузы потерянно произнесла она. — Я его никогда таким… странным не видела. Я не могу оставаться с ним в квартире.

— Где ты? — почти крикнул я в трубку.

— Я? Рядом с твоим домом, дорогой.

— Я сейчас! — кричал я в трубку. — Стой у телефонной будки и жди меня! Слышишь, Вероника, я сейчас!..

— Куда же я денусь? — сказала она.

— Ты уходишь? — взглянула на меня дочь.

— Поставь чай, — сказал я. — Да, она любит кофе…

— Все-таки чай или кофе? — Варя улыбалась.

— Куда запропастилась моя шапка? — озирался я в прихожей.

— Она у тебя на голове, — сказала дочь.

Не помню, как я оделся, выскочил на лестничную площадку и, рискуя сломать ногу, запрыгал вниз. На улице было светло — горели фонари, — в рассеянных облаках над крышами туманно желтела луна. В будке телефона-автомата с разбитым стеклом смутно белело ее лицо. Я прижал ее к себе и стал неистово целовать.

— Он… он набросился на меня как зверь, — плача, говорила она. — У него было ужасное лицо, от него разило коньяком. Он неожиданно прилетел на последнем самолете… Я никогда его таким не видела. Георгий, это так отвратительно, когда человек становится похожим на зверя…

— Бедные звери, — бормотал я, гладя ее струящиеся по спине волосы. — И почему все считают, что самое худшее человек перенял у диких зверей?

— Ты о чем, Георгий? — изумленно снизу вверх посмотрела она на меня своими блестящими глазами.

— Это здорово, что ты приехала, — говорил я. — Я тебя больше не отпущу!

— Да-да, — улыбаясь сквозь слезы, соглашалась она. — Ты прав, Георгий. Не отпускай меня… Не надо! — Она встряхнула головой, и длинные волосы тяжело колыхнулись. — Он, как вор, тихонько открыл своим ключом дверь и ворвался в спальню… Он даже заглянул под кровать!

— Он ударил тебя?

— Мог бы, — сказала она. — Я по глазам видела, что мог бы… Потом он валялся в ногах, просил прощения, умолял не уходить… У меня даже ненависти к нему нет — одна жалость. Мужчина, достойный жалости, — это не мужчина. Я ему сказала об этом. Тогда он стал угрожать, говорил, что все равно не даст мне житья, будет преследовать всю жизнь, а дочь заберет себе.

В ее глазах снова заблестели слезы, голова опустилась. Наверное, она приехала на такси, потому что шубка была незастегнута, на голову она ничего не надела, а на улице крепко подморозило. На ногах у нее были легкие туфли на высоком каблуке, в каких ходят в театр. Она дрожала, как в ознобе, на щеках пылали два розовых пятна. И все равно она была красива! Меня так и подмывало схватить ее на руки и медленно подниматься по бетонным ступенькам к себе на третий этаж.