Андрей Кутерницкий - Первая женщина

– На чем?

– На чурбаках. Так вот – она уже не на чурбаках, а на колесах. И в гараже.

– Вы ездите на ней?

– Нет. Она еще не может ездить. Много работы с двигателем. Но она уже на колесах.

– Кильку бери! Угощайся! – сказал мне грузчик.

Это было равносильно унижению. Он принимал меня за малолетку, а может, просто за дурака. Зачем закуска без водки?

Но повинуясь его словам, я взял кильку, и теперь у меня оказались занятыми обе руки: в одной дымилась сигарета, в другой, зажатая в подушечках пальцев, висела килька, с которой капал рассол.

– А Меньшенин? Начальник лагеря? – спросил я.

И поскорее положил кильку в рот.

– Жив, – отозвался Кулак. – Трепались: два месяца – и на кладбище! Он еще сто лет протянет!

– Передайте ему от меня привет.

– Поеду – передам. Разливай до конца! – кивнул он грузчику.

Грузчик плеснул остатки водки в стаканы.

– А как Вера Станиславна? – наконец спросил я.

И все во мне замерло. Мне почему-то почудилось, что я сейчас узнаю, что она никуда не уехала и находится где-то рядом, совсем близко от нас.

Кулак посмотрел на меня мутноватыми, вдруг озлобленными глазами, и спросил:

– Вера Станиславна? Это кто?

Я похолодел.

– Старшая пионервожатая, – проговорил я неуверенным голосом.

– Ах, старшая пионервожатая! – воскликнул он. – Как же, как же!

И я почувствовал: грозное облако накрыло нас.

Кулак развел в стороны ручищи и замахал ими, как птица крыльями.

– Улетела!

– Улетела? – пробормотал я в смущении. – Куда?

Не мог же я выдать ему, что давно знаю об этом, и не задать вопрос.

– Далеко. На Дальний Восток. С летчиком, чтобы одной не было скучно.

Я нервно пожал плечами.

– Бросила меня жена моя, пионер. Еще о чем спросишь?

Надо было уходить. Но я как прирос к ящику.

– Ладно тебе, – сказал грузчик. – Улетела и улетела. Не переживай!

– Нет, не ладно, – грозно заговорил Кулак. – Летчик с блондинкой летят в самолете. А блондинка – моя жена. Не ладно! Но я им хороший подарок на этот дальний перелет преподнес. Отличный подарок. Они его никогда не забудут. Я этого летчика метелил, на нем живого места не осталось. У меня кулаки – сталь! А ей, родимой, – по сердцу! За все сразу! Восемь лет ни одного разочка не тронул, а тут вложил от души! У ног моих на полу целый час корчилась вот с такими глазищами, руками воздух цапала, не знала, то ли продышится, то ли сдохнет на месте. И никакой жалости!

Мне теперь трудно вспомнить последовательность всего произошедшего. Сквозь какое-то мелькание, туман, сумбур, помешательство я увидел свою руку, с размаха летящую в лицо Кулаку.

Он сразу схватился за лицо, а я от удара, потеряв равновесие, упал на бок.

И сейчас же я вскочил на ноги.

Грузчик тоже вскочил со своего места, совершенно не соображая, что вдруг произошло и как теперь поступать.

Кулак провел ладонью по губам, потом взглянул на меня.

Некоторое время мы молча смотрели друг на друга.

– Неслабый удар, – мрачно произнес он. – Для твоего веса неплохо. Но если ты теперь не объяснишь мне, почему ты меня ударил, то через минуту здесь от тебя будет лужа.

Он поднялся с ящика, громадный, в распахнутом темном пальто, сделал ко мне шаг и закрутил мою куртку у меня на груди в свой кулак.

– Так почему?

Я молчал.

Он тряхнул меня, повалил, действуя только одной рукой, на спину и стал волохать из стороны в сторону по асфальту, словно хотел мною вытереть двор.

– Почему? – повторял он. – Почему?

– Потому что я любил ее! – заорал я ему в лицо.

– Любил... Веру?

Он был потрясен.

– Когда?

Он продолжал прижимать меня к асфальту. Из его руки нельзя было вырваться. Да я и не пытался вырваться. Даже если бы я вдруг сумел вырваться, неужели мне теперь позорно спасаться бегством? Я смотрел ему прямо в глаза.

– Это там, в лагере? – спросил он. – А... она тебя?

Но я уже не мог ему ответить. Я весь был один мой ненавидящий взгляд, направленный ему в глубину зрачков. И он понял, что этот мой взгляд и есть утвердительный мой ответ.

– Ты.. ее... трогал? Ты прикасался к ней?!

Его тяжелый кулак оглушил меня.

На меня рухнули ящики.

Дальше все было как во сне.

Я катался в куче ящиков, дергаясь от ослепительных ударов, которые сыпались на меня один за другим.

– Вова! Вова! – кричал грузчик. – Убьешь! Наврал он! Дурак! Пацан! Убьешь насмерть!

– Не наврал! – хрипел Кулак. – Этот не наврет!

С трудом грузчик оттащил его от меня.

– Оставь! Пусть лежит! Он не скоро поднимется! Я тебе еще бутылку ставлю, только оставь! Срок получишь! И я тут с тобой! Все равно все то – отрезанный ломоть!

Кулак вырвался из его рук, подбежал ко мне и с размаху ударил ногой в бок. Боль была так остра, что я, даже сквозь свое полубессознательное состояние, закричал.

– Не отрезанный! Для меня – не отрезанный! – прохрипел он.

И быстро пошел прочь.

Я смутно видел его темную удалявшуюся в подворотню фигуру. Наконец она растаяла в ярком солнце.

Грузчик склонился надо мной:

– Алё! Ты жив?

Рот мой был полон крови.

Он поднял меня, усадил на ящик.

– Не упадешь? Я тряпицу принесу, утру тебя. Не хватало мне здесь милиции!

Щурясь от боли, я с трудом провел ладонью по лицу. Вся ладонь густо измазалась в крови. Я обтер ее о брюки и опять провел ею по лицу.

В голове моей глухо гудело, я сплевывал кровь на асфальт и видел вокруг себя эти яркие красные плевки.

Грузчик вернулся с мокрой холодной тряпкой и стал вытирать мое разбитое лицо.

– Идти сможешь? – спросил он. – А то тут на виду очень.

Поддерживая меня под руку, он втолкнул меня через заднюю дверь в служебное помещение магазина, провел по коридору мимо мешков и ящиков к умывальнику и сам открыл мне кран.

Я стал умываться ледяной водой, сильно бьющей из темного медного крана.

– Ну ты даешь, парень! – бормотал грузчик. – Он мог убить тебя, как муху. – И вдруг спросил заискивающим голосом: – Чего, на самом деле было у тебя с его Веркой? Не может же быть! Скажи, что придумал!

Я молча умывался, и он понял, что я ничего не скажу ему.

Он дал мне грязное вафельное полотенце, и я вытер им руки и лицо.

Потом он вывел меня тем же путем обратно во двор и сказал уже зло, властно:

– Дуй отсюда! И никогда сюда не приходи! Не дай боже тебе еще раз сюда прийти!

Я прошел подворотню и оказался на улице.

Меня шатало. Очень сильно болели правая нога и бок. Но я уже начал ясно видеть, и в мозгах моих прояснилось. Пожилая женщина, проходя мимо меня, с ужасом меня оглядела.

«Наверное, я хорош, если она так испугалась, – подумал я. – Надо отсидеться в каком-нибудь укромном месте».

Я пошел в Михайловский сад. Там я сел на пустую скамью в глубине кустов за детской площадкой и долго сидел, постепенно приходя в себя. Потом в общественном туалете еще раз умылся, более тщательно, даже застирал брюки. И осторожно ощупал живот. В животе нигде не было больно. Хорошо, что он ни разу не сумел попасть мне ногой в живот и в пах.