Елена Катишонок - Жили-были старик со старухой

— Ты что мне тут принесла?!

Оторопев, санитарка просунулась обратно в дверь:

— Чево еще вам?

— Я спрашиваю, что ты за рвань незграбную мне принесла? — она стояла, закутавшись в прилипшую к телу простыню, и гневно трясла огромную рубаху в виде буквы «Т», с необъятной дырой подмышкой и костяными от крахмала завязками. — Как я могу в этих отрепках профессору на глаза показаться?!

— Уж и «отрепки», — забубнила вконец растерянная санитарка, — какое из прачечной дали, такое и получай… те. Шелков не держим, — добавила ожесточенно.

— Оно и видно, — спокойно кивнула старуха. — Ты принеси что-нибудь… поприличней. Похлопочи, милая, — закончила твердо и ласково, после чего решительно уселась на ободранный табурет.

Проще всего было напустить на нее сестру-хозяйку, но вместо этого санитарка почему-то перерыла в чулане кипы белья и, сама себе изумляясь, принесла новый комплект и даже полотенце вафельное отыскала, почти не изгаженное черными штампами. Может быть, чудеса эти объяснялись каким-то нетривиальным старухиным обаянием, а скорее всего, санитарка дежурила покладистая. И то: мужик не только целую неделю капли в рот не берет, так вчера еще принес мануфактуры на кофточку! Сама-то материя темненькая, вроде как свекольного цвета, а сверху такие букетики желтенькие, мелкие; развернула да прикинула — очень к лицу подходящая, только сшить надо скоренько, а то если откладывать, то и не соберешься; попросить, что ли, ту, из гинекологии, она хорошо скроит… Можно на кнопках, а то и на пуговках, если желтые укупишь; а коли к Новому году премию дадут, можно и химическую завивку сделать!..

Само обследование, которое профессор вел быстро и ловко, заняло на диво мало времени, так что старуха скоро вернулась домой с диагнозом окончательным, обжалованию и операции не подлежащим.

Матери ничего не сказали. В ее терминологии болезнь называлась «осколок», и хоть медицина нарекла ее цепким словом «рак», никто этого слова не произносил. Осколок — и осколок, что уж там.

Каким бы печально недолгим ни было старухино пребывание в больнице — короче, чем память о нем у той скуластенькой санитарки, — ребенок, естественно, не мог оставаться в квартире один. Вернее, мог, но не должен был, по мнению Тони. Оставить работу Ира не могла, и девочку отправили к крестным. Такие временные переселения, с ночевками в столовой на сдвинутых креслах, несколько раз случались раньше, и Лелька очень воодушевилась. На тот случай, если ей опять не дадут сказки братьев Гримм (в прошлый раз Тата объяснила, что у Лельки нос не дорос), она сунула в портфель самую новую: «Гуттаперчевый мальчик».

…Они остались дома втроем — Тата, Лелька и кошка Мурка. Ира с Тоней сразу ушли в больницу, Федор Федорович еще не вернулся из клиники, а Юраша… Юраша где-то жил свою загадочную студенческую жизнь. Тата строгим голосом сказала, чтоб Лелька не мешала ей играть: завтра музыка, но постоять рядом и послушать разрешила. Играла недолго; закрыв крышку пианино, с таинственным видом повела племянницу в кабинет и включила телевизор. Это было не то радио, не то «всевидящий глаз» из фильма «Багдадский вор», только занимало больше места. Лелька вежливо смотрела сквозь круглое толстое стекло, и ей было неловко оттого, что люди оттуда видят ее — тоже через стекло.

— Это линза, — объяснила Тата, — там внутри вода налита, представляешь?

На воду было не похоже, разве что на рыбий жир, а через него было видно, как люди в военной форме очень быстро танцуют на корточках под громкую музыку. Одни солдаты.

— Давай сказки почитаем, — попросила она.

Старшая сурово ответила, явно повторяя чьи-то слова:

— Тебе лишь бы сказки! Не знаешь, что ли, что бабушка умирает?

— Бабушка Ира или бабушка Матрена? — вскочила Лелька.

— Наша бабушка. А тебе она прабабушка.

— Как — умирает? Она ведь живая!..

…Все тайное, о чем взрослые шепчутся по ночам, быстро становится явным для детей, как бы тихо ни шелестели страшные слова, как бы плотно ни были закрыты двери. Шепот и слова могут быть вообще ни при чем; выдают тайны не они — или менее всего они; гораздо чаще проговаривается молчание, внезапно оборванный разговор, обмен взглядами, вопрос, повисший без ответа, не говоря уже о совершенно абсурдном поведении, вроде долгого простаивания в эркере перед окном, все еще со шляпкой на голове.

— У бабушки рак. Сказать трудно, — Таточка закусила нижнюю губу и медленно покачала головой, — но долго это не продлится.

— Значит, тогда они с Максимычем вместе воскреснут, — вслух решила Лелька и великодушно поделилась этой мыслью с Татой.

Та выслушала внимательно, но недоверчиво, и отреагировала непонятно:

— Вечно ты разводишь турусы на колесах, — но на всякий случай перекрестилась.

— А что такое «турусы»?

Тата честно призналась, что не знает, просто звучит смешно. Посмотрев друг на друга, обе фыркнули и начали смеяться — сначала тихонько, потом громче, с удовольствием повторяя:

— Трусы!

— Трусы на колесах!..

— А как они на этих колесах держатся?

— Прищепками, как на веревке!

— Ой, не могу! Умора!..

…Рассказ о том, как жила-была старуха, вступает в последнюю фазу, печальную и неизбежную: как она умирала, и ни она сама, ни другие герои повествования не знают, сколько времени ей отпущено, сколько раз можно будет повторить классическое: «Вот неделя, другая проходит…» А они между тем идут, одна за другой. Враждебный ноябрь сменился невнятным декабрем, и пока все это происходит, старуха живет, вот и сердце ее бьется в ритм бессмертным словам: жила-была, жила-была, жила-была, хоть она в это время умирает. Умирание — это тоже часть жизни.

Старуха только-только легла в больницу, поэтому Тайка, забежавшая вечером, никого не застала. Вернее, дома была Людка, двоюродная сестра: стоя у буфета, она резала ароматный хлеб с тмином. Отрезав, тонко намазала маслом и посыпала его сахаром, словно посолила.

— Хочешь? — с сожалением посмотрев на бутерброд, девочка протянула его Тайке.

Сахарный песок на хлебе темнел, будто первый снег на земле. Та рассеянно мотнула головой: «Сама ешь». Людка слизнула прилипшие к корке кристаллики сахара, потом решительно надкусила хлеб. Вместо чая она пила воду из-под крана. На ярких, блестящих от масла губах белели сахарные крупинки.

— Бабушка в больнице, — девочка гулко допила воду и снова потянулась к буханке.

Вот неделя, другая проходит… а может быть, и не успела пройти, как Таечка появилась и у крестных. Узнав о последних событиях, заахала и расценила все происходящее как «кошмар», с чем нельзя было не согласиться. Но одно дело — сидеть, вытянув губки и щелкая пальцами (была у Таечки такая привычка: сначала обхватить одной рукой сжатый кулачок другой и хрустнуть, словно кастаньетами, затем проделать то же самое с другой; что-то вроде навязчивой привычки, свойственной многим машинисткам), — так вот, одно дело похрустеть пальчиками, а совсем другое — решить, что делать с дочкой. И дело не в спанье на сдвинутых креслах, а просто ребенок живет беспризорным.