Иван Зорин - Секта Правды

Охотник жил на отшибе, рядом с деревенским кладбищем, куда вела калитка в завалившемся, как волна, заборе. Выходя во двор, Твердохлёб смотрел на покосившиеся кресты и часто думал, что его жизнь уместилась в пяти шагах от дома до кладбища. Но он не жалел. Так жили все вокруг. «Мы не какие-нибудь шалопутные, — курили на крыльцах самосад, — у нас где родился, там и пригодился».

Галактиона разместили в бане, и деревенские, как мухи, слетались поглазеть на него через закопчённые оконца. Бормоча заговоры, старик выхаживал его травами, приподнимая голову, вливал отвар из сушёных кореньев. И Галактион пошёл на поправку. За свою рисковую жизнь он бывал в разных передрягах и поначалу, кусая подушку, только и ждал, когда встанет на ноги. У него отобрали пистолет, но руки остались, к тому же на стене висел нож. Однако чем дольше он думал о случившемся, тем яснее видел в нём тайный смысл. Он уже был бы мертвецом, и его спасение не могло быть случайным. Галактион ломал голову, зачем Господь оставил его на свете, и приходил к одному.

Как называется ваша деревня?

Бережки.

Приподнявшись на локте, Галактион увидел в окне блестевшую реку.

«Это мой берег», — решил он, и вся жизнь вдруг предстала ему чёрной полосой. Ворочаясь под тонким, на рыбьем меху, одеялом, он теперь ясно осознавал, что счастье не в толщине кошелька: у бережковцев нет электричества, вечерами они жгут лучины, а мысли светлые, правильные, и грехов — кот наплакал.

Твердохлёб, выбрав время, сходил за чемоданом.

Ну зачем нам деньги? — открыл он находку в избе у старосты.

Ты, Силантич, уже старый, — возражали ему, — а нам ещё жить.

Изба набилась народом — пришлось открыть дверь, из которой густо повалил пар.

— В тайге лимузин не купишь, — гнул своё охотник.

— Ну дык не век же здесь гнить. И потом — хоть телевизором обзаведёмся.

Галактион слушал, как делят его деньги, за которые ещё месяц назад перегрыз бы горло.

— Приобретите электрический генератор, — крикнул он из своего угла. — А я налажу антенну.

Галактиона приняли хорошо, и только сельский дурачок, показывая пальцем, бубнил, что он принесёт несчастье. В деревне его не сторожили, тайга — лучший тюремщик. А он не чувствовал себя пленником и был рад, что не гонят. Он твёрдо решил искупить прошлое, в прямом смысле отмыв грязные деньги, собранные для горстки негодяев.

Вечерами он пил с Твердохлёбом можжевеловый чай и, слушая летопись Бережков, представлял неторопливую жизнь, текущую здесь уже триста лет со дня основания деревни староверами. Галактион узнал всех бережковцев до седьмого колена, и ему казалось, что среди них лежат и его корни.

А когда охотник уходил в тайгу, с Галактионом оставалась его

Мать у Анфисы умерла родами, и она уже двадцать лет заменяла в доме хозяйку. Вместо ожерелья Анфиса носила связки сушёных грибов и сама была, как спелая ягода. «Сколько листьев в лесу?» — спрашивали парни. И, глядя на её грудь, каждый раз забывали ответ. Она смеялась, как лесная нимфа, и плакала, как родник.

«Во всём нужен опыт, — затянул, было, свою песнь Галактион. — И детей делать тоже. Младшие братья получились лучше, а я — старший…» Но, глядя в чистые, бездонные глаза, ему впервые не захотелось врать. Галактион был подкидыш и вырос в сиротском приюте. Вместо обычной присказки он поведал о жестоких воспитателях, лупивших безо всякой вины, о том, как убежал в Москву, где беспризорничал, прежде чем выбился в люди.

Бедный ты, бедный, — гладила ему голову Анфиса.

И старый.

Галактиону исполнилось тридцать три.

А весной, когда по оврагам разлился цветами иван-чай, Анфиса плела душистые венки, смеялась, примеряя их Галактиону, и, пряча лицо, гадала на ромашке.

Выбор в захолустье не велик — все уже давно стали родственниками. Поэтому, когда Галактион предложил себя в зятья, Твердохлёб полез за самогоном. «Только на приданное не рассчитывай, — разлил он по стаканам мутную жидкость. — И платье невесте надо в городе справить».

В часовне, грубо сколоченной ещё первыми поселенцами, их венчал деревенский плотник, по воскресеньям исполняющий обязанности звонаря и священника. Прогоняя грозящие напасти, окуривал молодых ладаном, а надевая кольца, упрямо сдвинул брови, так что казалось, будто они срослись.

На свадьбе гуляла вся деревня.

«Теперь ты наш! — кричали жениху бережковцы и лезли целоваться. — Сколько раз за вас мы пьём — столько и в огонь пойдём!»

Галактион сидел трезвый. Время от времени благодарил за хлеб-соль, широко улыбался, и тогда его шрамы сливались с морщинами. А улучив момент, наклонился к коротконогому старосте:

Меня станут искать.

Брось, властям до нас дела нет, — отмахнулся тот. — А дружки твои сунутся — так у нас ружья есть.

Да мало ли пропало в тайге, — закусывая мочёным яблоком, поддержал старосту Твердохлёб. — Ну кто поверит, что ты жив?

Но один всё же поверил.

«Не тот парень Галактион, чтобы заблудиться в лесу!» — считал

Соломон Цыц. Он принадлежал к старой гвардии: платил наличными и не доверял телефону, предпочитая видеть горло, до которого можно дотянуться. Но теперь он впервые пожалел о том, что не пользовался банковским переводом.

«Зато знаешь, с кого спросить», — оправдывался он перед зеркалом, больно дёргая ус.

Соломон Цыц любил философствовать. «На земле всё перемешано — живое, мёртвое… Она — как Солярис… Ты слышал про Солярис? — обратился он раз к Галактиону.

Тот быстро кивнул, подумав, что у шефа «снесло крышу». — Так вот, тонкий слой нашего обитания бурлит, как бульон. Посуди сам — каждый атом в тебе был когда-то в камне, в другом, в дереве, а после тебя воскреснет в кошке или тихом, как мышь, обывателе… — Почесав затылок, Соломон расхохотался. — Представь какого-нибудь Петра Иваныча, который через тысячу лет носит твои атомы…»

Галактион старался не шевелиться.

«А знаешь, с десяток молекул из твоего последнего вздоха попадёт к нему в лёгкие! — Сгорбленный нос навис над губами, как задремавший на козлах извозчик. — Прав Шекспир: король пойдёт на затычку для бочки… — Цыц пощипал ус. — Однако хватит болтать — где товар?»

Когда шеф смотрел вот так — пристально и не мигая, Галактиону делалось не по себе. Он стоял, затаив дыхание, представляя, скольких тот разложил на атомы.

Но Цыц не всегда был убийцей, и его тяготило это ремесло. Вечерами, развалившись на кушетке, он отматывал жизнь назад, снова и снова просматривая её плёнку, пытаясь найти тот роковой поворот, который вывел на скользкую дорожку. Он видел, что каждый шаг имел тысячи причин, и любой мог стать ошибочным. Ему казалось, что в каждое мгновенье он, точно витязь на распутье, выбирает из дорог, которые ведут в тупик. И всё же искал то главное, с чего всё началось. Судьба, убедился он на сеансах своего домашнего психоанализа, это слепой, который ходит в шапке-невидимке, — шишек от неё не сосчитать, а саму не ухватишь. Прошлое представало сплошной пеленой, однако Соломон погружался всё глубже. И вот однажды перед ним мелькнуло веснушчатое лицо. «Отдай пистолетик», — во весь рот ухмылялся рыжий мальчишка. У него не было передних зубов, и, выглядывая из-за женской юбки, он показывал язык, просунув сквозь зиявшие дёсна. «Отдай, Соломоша», — ласково потребовала женщина. Соломон спрятал игрушку за спину. Нахмурившись, женщина погрозила пальцем. Соломон вспомнил, что водяной пистолет был его, что, запершись, плакал от обиды, кусая кулаки — женщина приходилась рыжему матерью.