Иван Зорин - Секта Правды

— А я?

— Ты был искренним и заслужил. Теперь всё — в твоих руках!

Бариблат пожал плечами.

— Но я хочу, чтобы всё изменилось.

— Всё не получится: можно изменять либо себя, либо мир.

«Изменять себя — значит изменить себе, — почесал затылок Наум, — а я и так перестал быть собой». И выбрал «мир». Так Наум Бариблат стал Богом.

Раскачиваясь на стуле, он теперь часами сидел перед зеркалом, рискуя просмотреть в нём дырку, и у него установилась незримая связь с происходящим за его амальгамой. Он распоряжался судьбами зазеркалья, в котором, как во сне, умещался весь мир. Бариблат видел утопающие в ненависти города, видел силу сильных и немощь слабых, видел супругов, у которых были общие дети, но разные кошельки, видел ложь, предательство, измену, видел себя, сидящего перед зеркалом, видел эпидемии, голод, багровую, как кровь, луну, видел горящие глаза убийцы и другие глаза — тигра, раздирающего оленя. «Снаружи дом не оценить, — опять подумалось ему. — И Господь, придя в Палестину, глянул на мироздание изнутри и, сгорая от стыда, пошёл на Голгофу».

А в зеркале Бариблат видел погрузневшего о. Ираклия, отпускавшего грехи, которые таковыми не считал.

— Как здоровье? — целуя крест, спрашивали прихожане.

— На мой век хватит, — свистя от астмы, отвечал он. Видел и сослуживцев, разносивших под мышкой бумаги

вместе со сплетнями, видел себя, втихомолку поносящего их: «Что после вас останется? Пустота? Где честь? Благородство? Нет и в помине, а держится всё на «трахе» и страхе!»

Видел он и свою семью.

Мой старик окончательно спятил, — развалившись в кресле, стучал по лбу сын.

Родители все сумасшедшие, — скрестив под юбкой колени, вторила ему молоденькая девушка.

Наум слушал и не испытывал злости. «Ничего не исправить, — шевелил он губами, — так и должно быть.» Видел он и плачущую дочь, с которой расстался приезжавший к нему молодой человек, одновременно видел и его — с другой, у которой ноги были такими длинными, что казались нитями, свисавшими с пухлой «катушки». «Мужчина без женщины, как нищий без подаяния», — прилизывая усики, говорил он, опустившись на колени. «Венец — делу конец!» — думала она. Бариблат видел, как жена, принимая ванну, откручивает душ и направляет горячую струю в низ живота. Ему передалась её боль, её одиночество, и от жалости у него ёкнуло сердце. Видел он и прошлое. «И зачем приходила?» — злился сын, когда гостья не оставалась на ночь. «Куда ни плюнь — всюду вечность», — повторял с тихой задумчивостью сосед. И опять пристально смотрел в угол, точно видел там зияющую дыру, ведущую по ту сторону добра и зла. Только теперь Наум не возражал, не спорил. «У каждого своя правда, а истины — ни у кого», — всё больше понимал он тех, кого раньше презирал.

И, сострадая, полюбил людей.

Выдумывал он и новые миры. Но дальше сатиры его фантазия не шла, как из ксерокса, у него выходили вселенные-пародии, вселенные-шаржи, такие же испорченные, как и Земля. В них также вспыхивали войны, гибли дряхлые, изверившиеся цивилизации вместе с их кумирами, богами, представлениями о счастье, на их месте расцветали новые, в которых, однако, всё повторялось. Экипажи с лошадьми сменяли автомобили, дам под вуалью вытесняли девушки в джинсах, а на смену фракам приходили футболки, но мировое дерево по-прежнему поливалось слезами. Вселенные, которые мысленно рисовал Бариблат, отражали его земной опыт, и их обитатели не были счастливы. «Счастья, как денег, на всех не хватает», — думал Наум. Но причина была в том, что он лепил их по образу и подобию, и они повторяли своего создателя — одинокого и отчаявшегося.

Над нами не отец, а отчим! — роптали люди. — Мы хотим счастья, а он с нами не делится!

Нам предоставили свободу, и теперь всё в нашей воле!

А если воля в том, чтобы отказаться от свободы?

Глаза, которыми мы смотрим на Бога, это глаза, которыми Бог смотрит на нас. И Бариблат со скукой слушал эти разговоры. Он видел, что и они создавали Бога по своему образу и подобию, что мир — это пустой экран, на котором можно показывать любое кино.

И показал своё, в котором отвёл себе главную роль.

Теперь у него было всё, и если раньше молодые девушки обходили его за версту, то теперь от них не было отбоя.

Скажи честно, — разглядывал он очередную избранницу, — ты сейчас думаешь о том, кто рядом с тобой?

А ты? — эхом возвращали ему. — Ты сейчас думаешь о том, кто рядом с тобой?

— Нет, — искренне признавался он, — я думаю о том, кто рядом с тобой.

Бариблат имел, что хотел, однако его желания быстро иссякали, а осуществившиеся не приносили радости. Теперь он всё больше понимал Бога, разделившего причинённые страдания, и думал, что единственная возможность для человека встать над собой — это повторить Его жертву. Только Бариблат решил пойти дальше — не ограничить свои мучения одним днём, а растянуть их на всю оставшуюся жизнь.

«На земле все искупители!» — ударом кулака разбил он зеркало.

И медленно слизнул сочившуюся кровь.

Когда Наум поднял голову, на дворе стояла весна, стучала капель, и на карнизе чирикали воробьи. Раздался стук в дверь. Наум отворил, и на него уставились близнецы.

Срок конч-лся! — пролаял Красножан. — Попольз-вался — дай др-гому!

Ошибочка вышла, — промямлил Чернобрус. — Придётся вернуть.

Наум широко улыбнулся:

У вас что, и там неразбериха?

Чёрт ногу сл-мит! — скривился Красножан.

— Дел — во! — ребром ладони полоснул по горлу Черно-брус.

Наум улыбнулся ещё шире:

Может, пора закрывать лавочку?

Значит, пом-гло? — выдохнул Красножан.

А бывает иначе?

— Некоторые вешаются, — вздохнул Чернобрус. — Когда уже нечего желать. А зеркало?

Наум указал на осколки.

Пустяки, соб-рём, — взялся за веник Красножан.

Секундное дело, — подставил совок Чернобрус.

Вышли втроём, не оставляя следов на талом снегу.

Бариблат вернулся на работу, протирает штаны и считает дни до зарплаты. Он больше ни в чём не сомневается, никого не винит и хвалит то, что вчера ругал. А его жена, с которой он снова сошёлся, потихоньку вздыхает: «Эх, Наум, Наум, вокруг столько возможностей, а ты так ничего и не испытал…»

За полторы тысячи лет до богоявления, когда Гиль-гамеш искал средство бессмертия, а Исида мстила за Осириса, слоновья кость и алмазные копи, которыми изобиловала Нубия, вынудили её жителей признать Господом алчного Амона, а господином — стовратные Фивы. Опалённые пустыней темнокожие пастухи почитали божеством солнце и называли Нил, ниже четвёртого порога которого селились, его сыном. Погребённое под бронзовыми копьями, пирамидами и мумиями, их царство известно теперь лишь амулетами с изображением бараньих голов, гнутыми рогами ваз и несколькими пиктограммами, извлечёнными из-под груды песка. Расшифрованная клинопись датирует их эпохой расцвета нубийской культуры, оборвавшейся торжеством папируса, культом мёртвых и фараонами с солнечным диском в волосах.