Иван Зорин - Секта Правды

Чертопруд заскрипел зубами. Это сын, в семье которого он жил, вчера послал его за хлебом, булочная была через улицу, но он до неё так и не дошёл. Чертопруд был военным, служил при штабе и рано вышел на пенсию. Свои полвека он тащил, как горб, — женился, воспитал детей, оброс внуками. И, рассчитывая пронести ещё столько же, не мог поверить, что умер.

Это там время ползёт с понедельника к пятнице, здесь оно течёт к воскресению, — вздохнули за другой стеной. — Надо только потерпеть и верить.

Тебе привычно, монах, — хмыкнули в ответ. — Ты прожил, как акробат в цирке — уцепился за небеса и парил над житейской бездной. А я всякого насмотрелся. И верить могу только тому, что мир жесток, а люди несчастны.

Это люди жестоки и оттого несчастны, — эхом отозвался монах.

Комната была без дверей, и Анисим вдруг вспомнил, как влюбился в одноклассницу с рыжими волосами и зелёным бантом, а мальчишки-соперники заперли его в чулан. Там хранился садовый инвентарь, лопаты с налипшей землёй, ржавые грабли, пахло сыростью, и можно было спать с открытыми глазами. А он, вместо того, чтобы расплакаться, думал о смерти. Вглядываясь в темноту, он представлял, что когда-нибудь его не станет, и по сравнению с этим прежние мысли казались ничтожными. «Как спастись?» — беспрерывно повторял он, так что, когда открыли дверь, уже твёрдо решил уйти в монастырь.

Но жизнь взяла своё, и вместо духовной академии он поступил в военную.

А как было относиться к жизни всерьёз? — раздалось за стенкой. — Живым-то из неё всё равно не выбраться.

Так именно поэтому!

И Чертопруд понял, что его окружают те, кем бы он был, сложись судьба иначе, кто испытал то, что могло выпасть на его долю.

За другой стеной жаловались:

— С мужем мы не находили общего языка. Чертопруд узнал покойную жену.

— Помню одного, — пролаяли ей, — владел десятью языками, а ни с кем договориться не мог.

Это был его учитель истории, плешивый, сгорбленный старичок с мягким характером. Когда Анисим, забравшись на заднюю парту, болтал на уроке с рыжей одноклассницей, он каламбурил нарочито строгим, отрывистым голосом: «Эй, вы, там, герои с парты!» Долгие годы «историк» враждовал с долговязым, желчным учителем французского, полиглотом, в конце жизни потерявшим дар речи от кровоизлияния. И теперь сводил старые счёты. В разводах на стене проступило и нервное лицо онемевшего полиглота, которому стал чужим даже родной язык. И Чертопруд подумал, что сам он мог договориться со всеми, кроме себя. Потом вспомнил, как, овдовев, стоял у гроба, перед ним всплыли тонкие руки жены, её наглухо застёгнутое платье, он вспомнил убранные лентой волосы и вдруг подумал, что мог бы родиться и женщиной.

— Он был из тех, — тараторила жена, — кто никак не решит, что лучше — старая жена и молодая любовница, или наоборот. И в душе остаются холостяками.

Анисим почесал затылок.

— В жизни, как в истории, каждый находит своё, — защищал его учитель. — А теряют все одно и то же.

Но жена была беспощадна:

— Говорить он любил долго, а чтобы слушали его ещё дольше. И быстро дожил до таких лет, когда уже не знал, кому верить.

Сосед Анисима ухмыльнулся:

— Нет, что ни говори, а миром правят бабы, — подсев на кровать, он протянул окурок. — А мужики в нём — сексуальное меньшинство!

Анисим жадно затянулся, пуская ноздрями дым, хотя раньше не курил. Тусклый матовый свет пробивался сквозь стены, наполняя комнату со всех сторон, так что предметы не отбрасывали теней. Неужели он не видел себя? Неужели ошибался в других? Анисим закашлялся.

— Кури, кури, — похлопал по спине старик, — табак грусть-тоску выгоняет, жалею, что только перед смертью закурил.

Вступать в разговор не хотелось, и Анисим с основательностью военного задумался о похоронах, которые пройдут, раз он здесь, без главного участника. «А тебя разве там не было?» — когда-нибудь увидев его, смущённо удивится сын. «И хорошо, что не было», — подумал Чертопруд, представив короткую процессию, наспех сколоченный гроб и едва скрываемое равнодушие.

«Водка!» — донеслось издалека, будто кто-то высунулся в форточку. Чертопруд узнал спившегося брата, который даже температуру на улице измерял градусами алкоголя. По утрам, выглянув из окна, он кричал: «Сухое белое!», если погода стояла ясная, зимняя, но не слишком холодная, и — «Красное полусухое!», если было столько же выше нуля, вставало багровое солнце, и накрапывал дождь. Около двадцати градусов шёл «Яичный ликёр!», с тридцати — «Горькая настойка!», потом — «Бренди!» или «Ром!» При жизни Анисим презирал брата, а теперь понял, что вполне мог оказаться на его месте.

«Это прошлое у всех разное, — ковырял он лупившуюся краску, — будущее у всех одно».

А голоса лились отовсюду.

У Господа мы по-прежнему, как Адам, — один человек, — причитал монах, — это дьявол придумал пространство, чтобы нас разлучить.

Но сюда попадают не фразой из контекста, — энергично возражал ему кто-то, в ком Анисим теперь узнавал себя, — а со всеми поворотами судьбы, мимо которых прошёл. Это и есть высший Суд, на котором ты сам себе судья!

И Чертопруд чуть не заплакал от жалости к себе. Он понял, что мог бы стать другим, мог идти на все четыре стороны, а провёл жизнь в четырёх стенах, которые выстроил внутри себя.

«Мы проживаем жизнь, не отдавая в ней отчёта, — прочитали его мысли за стеной слева, — а время — как дождь на стекле.»

Это был голос отца, охрипший от долгого молчания.

И Анисим вдруг вспомнил, как, тяжело заболев, отец сидел за столом с прямой, будто прибитой к столбу, спиной и, вымученно улыбаясь, отгонял мух: «Я ещё не умер!» А в последние годы он и сам был, как натянутая струна, и при мысли о смерти вскрикивал по ночам. Чертопруд до хруста заломил пальцы и подумал, что при иной судьбе мог быть своим отцом.

«И странно всё получалось, — тихо удивлялся отец. — У меня было двое сыновей: один правильный, другой — непутёвый, так я больше второго любил. А почему?»

У Анисима сжалось сердце. Он вдруг вспомнил, как в гостиной, когда умер брат, остановились старинные настенные часы, и как ему захотелось перевести стрелки назад, чтобы опять, как в детстве, бегать босым по траве, рвать незрелый крыжовник и, указывая на озабоченные лица взрослых, надрывать от хохота живот.

— А по праздникам, — донимал его сбоку старик, которым бы он стал, доживи до его лет, — дети говорили: «Сделай нам подарок — умри!»

Анисим отвернулся. Перед ним проплыли образа в церкви, строгий, крестивший его батюшка: «Во имя Отца, Сына и Святого Духа.» «Отца? — подумал Чертопруд. — Какого Отца?» Он вспомнил себя ребёнком, когда жизнь представлялась долгой, солнечной дорогой, и он любил, взобравшись на высокий табурет, сесть по-турецки, слушая за столом взрослых, разговоры которых, оказалось, не стоили и выеденного яйца.