Евгений Козловский - Мы встретились в Раю… Часть третья

Веселого немного в этой доле,
но в нашей смерти не виним мы вас:
нам не по силам оказалась воля —
явились вы. И показали класс.

Россия дождалась, чего хотела,
и, вся в слезах, упала вам на грудь,
а вы… вы слишком знали ваше дело,
смотрели в корень. Зрели рабью суть.

Конечно, не безгрешны вы, но так ли
безмерны, непростимы те грехи?
Ведь Немирович ставил вам спектакли,
Ахматова писала вам стихи.

Кто только вам не бил земных поклонов!
И стали вы, товарищ Сталин, Бог:
не в человечьих силах сто мильонов,
сто пятьдесят! скрутить в бараний рог.

Товарищ Сталин, дорогой, родимый!
все наше горе — право, не беда.
Вы были больше нам необходимы,
чем в голод хлеб и чем в жару вода.

Живите ж тыщу лет, товарищ Сталин,
пусть не в Кремле — так в памяти у масс,
а наш народ, он вами не оставлен,
он любит вас. Он в сердце спрятал вас.

Письмо это вряд ли найдет адресата:
пишу наугад, отдаю наугад.
Ведь если бы письма ходили из ада,
то что бы тогда это вышел за ад!
Но если не верить, что ты на свободе,
что Витька наш жив, — так уж лучше в петлю
Я очень люблю тебя, милый Володя!
Ты слышишь, Володенька: очень люблю.

В бараке у воздуха вкус керосина.
Твержу по ночам себе: брось, откажись!
Ты тысячу раз поддавалась насилью
и тысячу раз помышляла на жизнь
и все же жива. При таком обороте
имеешь ли право на мужа, семью?
Но я же люблю тебя, милый Володя!
Ты слышишь, Володенька? Очень люблю.

Володя! А может быть — лучше бы сразу?
Секунда решимости — что за беда!
Меня разъедает дурная зараза,
и мне не отмыться теперь никогда.
Семнадцатый месяц уже на исходе.
Скажи мне, за что я все это терплю?
Что делать, Володя? Ответь мне, Володя!
О, как я люблю тебя! Веришь? — люблю…

День Гнева не наступит никогда.
Со всею убежденностью пророка
я говорю: не существует Бога,
а стало быть, и Божьего Суда.
И в равной мере смешаны в золе,
не разбирая рая или ада,
и не нашедший на земле награды,
и избежавший мести на земле.

А было время: к топору зовите Русь!
Не так-то просто. Но уж если дозываются —
ничем из памяти не выбить крови вкус,
такие вещи никогда не забываются.

Рыдает петел над отрекшимся Петром,
висит Спаситель в окружении разбойников…
Нас убивали тем же самым топором,
которым некогда орудовал Раскольников.

Я вашу просьбу выполняю без охоты:
картины прошлого подобны миражу,
но мне всегда приятны были дон-кихоты,
и потому-то я вам все-таки пишу.

Тот самый лагерь, где погибла ваша мама
(хотя, насколько ваши сведенья верны? —
их было несколько в окрестностях Имана),
был уничтожен с наступлением войны.

Уничтоженье лагерей происходило
по всей стране, но большей частью у границ:
для удаления опасности из тыла
и устранения малополезных лиц.

Мне повезло тогда. Вы знаете: сама я
была врачом (и остаюсь им до сих пор),
а остальная наша пятьдесят восьмая
почти что полностью попала под топор…

Не тратить патронов! Война на дворе!
и острый топор — инвентарь лесосплава,
ремень оттянул, как наган в кобуре,
но только не слева, а справа.
Война! Мягкосердье — опаснейший яд.
Такая настала година лихая.
Четырнадцать женщин у кромки стоят
и два вертухая.

Глаза вертухаев немного пьяны
от спирта, добытого ночью в медчасти,
а может — от страха внезапной войны,
а может — от власти.

Четырнадцать женщин стоят надо рвом,
осеннюю осыпь коленями тронув.
Мишени — затылки. Руби топором.
Не тратить патронов!

Я не решусь сказать с уверенностью полной:
плохая память на сотрудников ЧеКа,
но, тем не менее, мне кажется, я помню
в охране лагеря Егора Слипчака.

Лицо тупое, злое, позверее прочих.
Таким, вы знаете, бубнового туза
на спины нашивать. Стрелок. Значкист. Сверхсрочник.
Но точно он ли? С уважением. С.А.

Стоит охрана перед раем
при топорах, как при ключах,
и вот уже не вертухаем,
а Богом мнит себя Слипчак.

От полноты повиновенья
сих человеческих скотов
в душе рождаются мгновенья,
когда и миловать готов, —

и тут же полукружьем нимба
подсвечивается чело.
Завидуют? А вот бы им бы!
Быть Богом — тоже тяжело.

Сладчайшей судорогой сводит
нутро. И ждет Лукич, пока
желанье миловать проходит.
И опускается рука.

Стоит кодла сторожевая,
под солнцем нимбами лучась.
Стоит Слипчак, переживая
свой лучший час. Свой звездный час!

Я знаю, Виктор, до меня вам нету дела,
вы заплутали в вашей собственной судьбе,
и тем не менее прочтите: я б хотела
вам написать десяток строчек о себе.

Люблю работу (мне пока хватает силы),
читаю книги, езжу в лес, ращу внучат,
и суть не в том, что я кому-то там простила,
а что забыла тех, кому должна прощать.

И не сердитесь, что пишу об этом прямо,
я не умею растасовывать слова:
примерно то ж вам сказала б ваша мама.
Конечно, если бы она была жива…

Она б не стала жить остатком старой злобы,
ей настоящего достало б за глаза.
Найдите время, приезжайте в гости, чтобы
поговорить по-человечески. С.А.

Оставьте о мертвых скорбеть мертвецам.
Идите за Мною: с живыми живые.
Слова эти, знаю, звучат не впервые.
Но что-то должны же мы нашим отцам?!

Следят, не желая меня отпустить,
в толкучке метро и в безмолвии комнат
Эдип, не решившийся, стоит ли помнить,
и Гамлет, не знающий, стоит ли мстить.

Слипчак? Егор Лукич? Конечно, знаю!
Да где ж еще? Ну, разве что в саду.
Ага, вон там. Калитка вырезная.
Да нет! Давайте, лучше проведу.

Мужик хороший. Фронтовик. Медали
по всей груди. Он был в сорок втором
под Сталинградом ранен. А видали? —
глядите вон — как машет топором!

Дрова готовит на зиму. Колхоз-то
всегда б ему помог, в любой момент,
а любит — сам. Лукич, встречай-ка гостя,
вон из Москвы к тебе. Корреспондент.