Алексей Никитин - Истеми

Курочкин позвонил сам. Утром деликатно задребезжал телефон, я снял трубку, и он спросил:

— Привет, Сань, ты как там? Курочкин это…

— Привет, Куркин. Сам со дня на день собирался тебе позвонить…

— Куда позвонить? Телефоны поменялись. Я все поменял — от жены до страны! Шутка. Впереди новая, прекрасная жизнь.

— Зачем, кстати, менять было? С твоей депутатской неприкосновенностью…

— Давыдов, не начинай! Я уже думал, передумал, перепередумал… Конечно, можно было побороться, повоевать, пузыри понадувать. Ну и чем бы это кончилось? Все равно бы задавили. Только больнее. И мне больнее было бы, и всем, кто рядом. Тебе, в том числе. Одним словом, у меня уже все нормально, у тебя как? Я перед отъездом тебя искал, хотел сказать, что все отменяется, поиски, розыски… Все эти письма-ультиматумы — фальшивый след, обманка. Хотел сказать, чтоб ты залег на дно на какое-то время, пока все успокоится, уехал куда-нибудь. Так как ты? Чем занимаешься?

— Водой я больше не торгую, если ты об этом.

— Погнал тебя Малкин, — догадался Курочкин. — Ну, этого следовало ожидать. Это не страшно. Это даже хорошо, что ты свободен. Мы можем с тобой одну тему замутить… Так, а еще какие-то проблемы были?

— Новых не было.

— То есть все спокойно… Постой. Что значит новых?

— На днях я видел Синевусова… Он сказал, что тогда, в 84-м, это ты на Владимирскую нас отправил.

— А-а, ну, да. Так и было, — коротко подтвердил он.

— Какие тогда у нас могут быть с тобой общие темы, Курочкин? — помолчав немного, спросил его я.

— Сань, постой. Я давно сам хотел тебе все рассказать. Да, я виноват, ну, что ж теперь сделаешь? Прости меня. Дурак я был, мальчишка. Не понимал толком, что делаю. Цены того, что делаю, не понимал. И потом… Ну, повернулось все так. Одно к одному сложилось. Меня это всю жизнь давило, а я не знал как тебе… И, наконец, ты же видишь, чем это кончилось!?..

— Канюка на тебя жалуется, — продолжал я. — Говорит, разорил ты его.

— Ну, не вали ты одно к другому! Канюка сам виноват. Не надо было быть жадным. Перед ним у меня никаких обязательств не было и нет, а с тобой… Ну, ей-Богу, я всегда хотел… Я ведь тогда думал всех выручить и все исправить. Вот, ты не знаешь, а я ходил к Недремайло, между прочим, хотел взять у него папку, которую он забрал у Сашки Коростышевского.

— Я знаю.

— Видишь, я не вру. Но папку он мне не отдал. Вот тут я понял, что Недремайло решил нас сдать.

— И ты захотел опередить его, — засмеялся я.

— По крайней мере, так хоть что-то можно было смягчить.

— Ну да, конечно. Кстати, я узнал, кто прислал тебе ультиматум.

— Да какая теперь… А что, не приятели Синевусова разве? Нет? Да кто же тогда?

— Догадайся, — предложил я Курочкину. — Мне вдруг стало невыносимо жарко, сдавило дыхание, и капля пота, проступив у виска, стремительно скатилась к подбородку. Следом проступила другая. — Ты этого человека должен хорошо помнить.

— Что? Кого? — растерянно забормотал Курочкин. — О ком ты?

«Сашка Коростышевский вернулся, — чуть было не сказал я. — Он хочет тебя видеть. Он хочет закончить игру. Да и остальные ребята не прочь с тобой встретиться».

Надо было так и сделать, так и сказать. Надо было. Но вместо этого я перевел дыхание и рассказал ему о письме Белокриницкой.

— С ума сойти, — минуту спустя задыхался он от хохота. — Нет, правда? Белокриницкая? Это самая смешная шутка в моей жизни!.. Подумать только! Нет, какой класс, а!? И это же надо было так…

Я его не дослушал. Я положил трубку и крепко растер лицо, стараясь вытереть пот. Но ладони только скользили по щекам, размазывая масло, смешанное с ядом.