Дженнифер Иган - Цитадель

Ханна, говорю я. А почему надо было делать операцию, чтобы просто вытащить нож?

Тут у меня появляется такое странное чувство, и оно появляется часто, будто что-то начинает зудеть в мозгу: кажется, что этот разговор, весь, от начала до конца, у нас с Ханной уже был, и не один раз. Много раз. Но Ханна никогда не признается.

Да ножик был очень уж поганый, отвечает она, и я понимаю, что она имеет в виду «елочку». У «елочки» на лезвии зазубрины с обеих сторон, так что если за нее хорошенько дернуть, то можно выдернуть вместе с кишками. Но Том-Том тогда не успел дернуть, потому что его сразу же сграбастал Дэвис. Выходит, что помешанный Дэвис спас мне жизнь.

И они его вырезали, да? — спрашиваю я Ханну.

А что еще хирурги могут? Ясно, вырезали. Дело нехитрое, не то что у нас тут. Но все ж таки и резать надо с умом.

Все время, пока мы разговариваем, она что-то поправляет, заменяет, регулирует, слушает какие-то «пи-пи-пи», крутит какие-то ручки. В палате темновато и мрачновато. Стены тусклого телесного цвета, в углах клубки пыли. Но пока Ханна тут, все вполне терпимо.

А вторая операция зачем?

А вторая — это чтобы доделать, что не доделали в первую. Там подшить, тут краешек подхватить. Первый-то раз не до того было, тогда ж надо было скорей-скорей.

А трубка?

Ханна поджимает губы. Она терпеть не может мою трубку. Из-за трубки у Ханны куча лишней работы: за ней надо смотреть, ее надо промывать, и еще делать что-то со всей той гадостью, которая из нее вытекает. Не знаю точно, что там такое. Из меня вытекает столько всякой гадости, что я запутался.

Того доктора, что тебе ее ставил, этой бы трубкой да по мягкому месту, ворчит она.

Но через пять минут, когда тот самый доктор, что ее ставил, входит в палату, Ханна почему-то умолкает. Молодой парень, но рано поседевший, волосы слегка растрепанные, словно он только что очень быстро куда-то шел. Когда я смотрю на него, не могу избавиться от ощущения, что ему хочется поскорее покончить со мной и идти дальше, куда он там шел, — не важно куда, все лучше, чем ковыряться в моей трубке.

Он наклоняется, щупает трубку двумя пальцами, что-то с ней делает. Ясно, что ему она тоже не нравится. Раньше я задавал врачам много вопросов, но понимал их ответы только через слово. А если и разбирал все слова, то не знал, что они означают. И потом все равно забывал.

Он что-то говорит Ханне, она отвечает ему «да, доктор» или «нет, доктор» — тихо-тихо, чуть не шепотом. Услышав такое от Ханны в первый раз, я так растерялся, что боялся поднять на нее глаза, но когда все же поднял и увидел ее лицо, тут же догадался: все нормально, она просто испытывает его. Ждет, наблюдает. Она дает ему шанс — пусть докажет, что он настоящий доктор. Или ноль без палочки, это уж от него зависит.

Когда доктор уходит, я спрашиваю: Ну что, Ханна, уволишь его или пусть пока остается?

Посмотрим, научится он чему-то или нет, отвечает она. Я так считаю, каждому человеку надо дать шанс, вдруг из него выйдет толк.

На этих словах Ханна начинает расплываться. Такое тоже со мной теперь часто бывает: все обволакивает серая пелена, и глаза закатываются. Раз «елочка», думаю я, значит, Том-Том и правда хотел меня убить. А я и не догадывался.

Я по-прежнему что-то пишу, но уже понятно, что не успею отсюда выбраться до того, как закончатся наши уроки словесности. Пишу просто по привычке. Иногда я совсем перестаю соображать, что вокруг меня происходит. А иногда, наоборот, замечаю все до последней мелочи, будто провожу инвентаризацию. Тогда я чувствую себя, наверно, так же, как Ханна, когда она испытывает молодого доктора: наблюдаю и жду, жду.

Ханна отсутствует три дня, я начинаю тревожиться. Теперь вместо нее работает сестра по имени Анжела. Но Анжела — это не Ханна. Она ненавидит зэков, это ясно, а работает в этой больнице только из-за надбавки к жалованью. Большинство сестер, которые тут работают, или напуганные, или злые, или то и другое вместе. Эта просто злая.

Где Ханна? — спрашиваю я ее на третий день. Хотя и в предыдущие два, скорее всего, спрашивал о том же.

У нее выходной.

Три выходных подряд?

Это не мое дело.

В смысле, вы не знаете или не хотите знать?

Анжела молчит.

Она заболела? Что-то случилось? Она уехала в отпуск?

Я передам ваши вопросы старшей сестре.

Мой взгляд случайно падает на одеяло. Вот это неожиданность: трубки нет!

Где трубка? — спрашиваю я.

Утром доктор Артур ее убрал. Вы спали.

И что это значит? Стало лучше?

Значит, будет операция.

Когда?

А я знаю? Сегодня.

Сегодня. Успеет ли Ханна до этого вернуться? Конечно, я понимаю, что про Ханну я все напридумывал, на самом деле она обычная медсестра и сделать ничего не может. Но я все равно не хочу, чтобы меня забирали без нее в операционную. Мало ли как там может обернуться.

Я передам доктору, что вы желаете с ним поговорить. Возможно, он к вам зайдет, когда у него будет время.

Прекрасно, говорю я. И президент тоже пусть заглянет. Заодно. А может, все-таки вы мне что-то скажете? Еще одна операция — это значит, мне стало лучше или мне стало хуже? К чему мне готовиться, к хорошему или к плохому?

Когда она оборачивается, глаза у нее выпучены так, что кажется, вот-вот выскочат из орбит. А вам известно, что каждый ваш вопрос стоит денег нашим налогоплательщикам? Там у двери дежурят двое охранников — каждому из них надо платить! К нам в приемный покой каждый день привозят больных. И у кого нет медицинской страховки, тех мы даже не можем положить. А вы — грабители, насильники, убийцы — разлеглись тут как господа на всем готовом, и все вам подай, да еще и отчитайся перед вами!.. Нет, не понимаю я этого.

Я делаю еще одну попытку. Эта операция, она что…

Счетчик вам надо поставить около кровати, вот что, резко отвечает она. Чтобы сразу было видно, сколько денег из-за вас вылетает в трубу. Тогда бы вы, может, помолчали, дали бы мне спокойно работать.

Это та же операция, что и…

Пятнадцать долларов.

Или это что-то совсем…

Еще пятнадцать долларов. Всего тридцать.

Я тупо смотрю на нее. Голова начинает затуманиваться. Я спрашиваю: Так вы требуете у меня денег?

Анжела невольно оглядывается: мало ли, еще обвинят в вымогательстве из-за какого-то зэка. Я вас не слышу, говорит она и начинает гудеть носом какой-то мотивчик. Я снова пытаюсь задать вопрос, но она гудит и гудит. Она меня не слышит.

Прекрасная серая пелена спускается сверху. Спасибо морфию.

Больше не оставляй меня, прошу я Ханну, когда она наконец возвращается.

Извини, красавчик. У меня были свои дела. А они, видишь, обрадовались, что меня нет, да и поволокли тебя на операционный стол.

И как там теперь? — спрашиваю я.

Она откидывает одеяло и смотрит на мой живот. Я уже забыл, как он выглядит.