Филипп Джиан - Трения

— С твоей матерью обхохочешься. — Потом сложила газету и протянула ее мне.

Она спросила, надолго ли приехал отец. Я пожал плечами: понятия не имею.

Когда я собрался уходить, она крепко прижала меня к себе.

— Не везет тебе, — заявила она. Потом вздохнула и добавила: — Правда, ты в этом нисколько не виноват. — И держала меня в объятиях еще какое‑то время. Мать тоже иногда хватала меня и прижимала к себе, но это было совсем по‑другому. Я отлично понимал, что как женщина соседка очень даже ничего, и знал, что мужа у нее нет, он умер. И все равно я застыл как истукан, даже на цыпочки привстал, пока она меня обнимала. И думал, что мог бы нарваться на беззубую старуху или уродину.

Когда я вернулся, отец был в душе. Мать достала еду из микроволновки, и я уселся за стол, а она устроилась читать газету, только страницы перелистывала с бешеной скоростью и брови сдвинула в одну линию. Она была до того напряжена, что лицо ее сложилось почти в гримасу. Скрежета зубов я не слышал, но мне казалось, что они скрипят.

Просмотрев наскоро газету, она плюхнулась на стул напротив, склонилась вперед, зажав руки между коленей, и уставилась на меня. Вид у нее был такой, точно она собиралась спросить, что я обо всем этом думаю. Но мне не хотелось отвечать, и я опустил глаза. Я ссутулился и стал ждать, пока все это пройдет.

Отец вернулся в комнату с сумкой через плечо. Сумку он поставил рядом и подсел к нам, вытянув раненую ногу в сторону. Мать тут же вскочила, будто ее пружиной подбросило. А отец сказал с огорченным видом:

— Ну что ты в самом деле? Что случилось?

Мать объяснять ничего не стала, а направилась прямехонько к своим сигаретам. Она даже среди ночи иногда просыпалась покурить. И тогда в моей комнате пахло дымом.

Отец сказал, что, глядя на меня, он тоже захотел есть. Но мать вроде бы не услышала и продолжала сидеть в углу и курить. Тогда он решил ни у кого ничего не просить и заняться едой сам. Пока он готовил, никто не проронил ни слова.

*

Позже, когда я пошел выносить мусор, отец догнал меня, и мы оба стали смотреть на небо. Я никак не мог придумать, о чем бы нам поговорить.

— Как‑то все по‑дурацки, — сказал он.

Я не знал, что ответить. Голова моя была совершенно пуста. Мне даже машина его была в тот момент неинтересна. Насколько я себя знал, мне нужно было как минимум несколько дней, чтобы вылезти из своей скорлупы. Но этих дней у нас не было.

А потом мы пошли к соседке.

— У тебя, случайно, нет бинта? Колено перевязать. Я подумал, вдруг найдется.

За нашей спиной скакал привязанный пес, радуясь и беснуясь одновременно. Этот пес никого не узнавал. Он перестал узнавать людей, когда умер его хозяин. Соседка даже думала от него избавиться.

Колено у отца раздулось и сделалось вдвое больше. Кожа, казалось, вот‑вот лопнет, но отца это вроде не пугало. Соседка нашла какую‑то мазь, отец выдавил на больное место чуть ли не пол тюбика, а потом сказал, что так лучше, что мазь холодит.

Соседка всегда принимала сторону матери. Она считала, что женщины должны держаться сплоченно и что, может быть, лучше вообще не иметь мужа. Она оперлась на стол локтями и смотрела, как отец бинтует колено.

— У этой мази хороший состав, — проговорила она наконец.

Отец натянул штаны.

— Не встревай, сами как‑нибудь разберемся, — ответил он.

Соседка проводила нас до двери.

— А сын? Ты о сыне‑то думаешь? Хотя бы изредка?

Отец пропустил это мимо ушей. Что до меня, то я бы предпочел, чтобы она воздержалась от такого рода комментариев. Я чувствовал себя идиотом.

*

По дороге назад отец сказал, что мужчине приходится время от времени выступать в неприглядной роли.

— Только поменьше слушай всякую чушь, — добавил он. — Не верь всему, что они тебе плетут.

Мать сидела перед телевизором. Когда я вошел, она сделала мне знак сесть рядом с ней. Точно это единственное безопасное место, единственное убежище, остров посреди океана, разбушевавшегося от появления моего отца. Она с вызывающим видом привлекла меня к себе, но отец предпочел этого не заметить.

Он поглядел на часы.

Мать вздохнула:

— На самолет не опоздаешь?

Отец налил себе выпить. Я воспользовался моментом, чтобы посмотреть, что идет по другим программам, но мать вырвала у меня из рук пульт:

— Прекрати немедленно! Сколько можно?!

Хотя я, собственно, ничего такого не сделал.

Отец сказал:

— На него‑то чего бросаться? Не заводись. Тут у матери голос сорвался, а в глазах прямо молнии засверкали.

— Да какое тебе дело? Тебе‑то, скажи на милость, какое дело!

Отец залпом проглотил содержимое стакана. Но мать не отводила взгляда.

— Скажите пожалуйста! Тебе что, есть дело до того, как я воспитываю моего ребенка? Может, у тебя имеются замечания?

Отец как‑то весь поник. И прикрыл глаза рукой. Судя по всему, день у него выдался не из легких. Видно было по лицу.

— Мы же договаривались, что не будем при нем, — почти простонал он.

Но мать придерживалась другого мнения. Теперь все изменилось. Теперь все будет иначе. И только ей судить, процедила она сквозь зубы, только ей судить, что надо или не надо делать в моем присутствии. Только ей и никому другому, понятно? Что можно говорить при мне и что нельзя, отныне будет решать она одна.

Отец коротко засмеялся:

— Только и всего?

И неожиданно запустил свой стакан в открытое окно. Было слышно, как стекло разбилось о мостовую. Потом он выбросил точно так же еще несколько стаканов — как мне показалось, чтобы успокоиться. И всякий раз было слышно, как они разлетаются вдребезги, потому что на улице воцарилась тишина: очевидно, ветер стих. Или почти стих.

Мать предложила ему разбить еще что‑нибудь — по крайней мере, избавимся от кучи всякого хлама, который скопился в доме.

— Как же мне все надоело, — сказала она. В окне появилась соседка.

— Ну и ну, — заметила она моему отцу. — Ты чего? Осколки аж до моего дома долетают. Ты что, больной?

А сама поглядывала на мою мать, чтобы понять, что происходит.

Отец пошел и захлопнул окно у нее перед носом.

Мать встала его открыть. Воздуха, воздуха! Ей нужен воздух! Иначе, сказала она, у нее голова лопнет.

Отец ответил:

— Посмотри, до чего ты себя доводишь!

А потом оба повернулись ко мне, потому что я описался.

*

Пока мать стягивала с меня мокрые штаны, держа их двумя пальцами, точно труп раздавленного на дороге зверька, я опирался ей на плечи. Штаны исчезли в стиральной машине, и мать с протяжным вздохом стала снимать с меня трусы: это был верх позора.

Отец стоял на пороге и уныло наблюдал эту сцену. Говорить как‑то сразу стало не о чем. Мне казалось, что отвратительный запах мочи разносится на километр — хуже, чем если бы я наелся спаржи: от меня несло младенцем. Ноги были все мокрые, и ужасно хотелось спрятать лицо под капюшон фуфайки.