Яков Рахманов - Судьба, или жизнь дается человеку один раз…

На этом начальном этапе жизни особо памятными стали для меня зима 1952–го и холодная осень небезызвестного следующего года.

Послевоенная жизнь постепенно налаживалась. Народ стал перебираться из опостылевших бараков с коммунальными кухнями и непременно чадящими керогазами и примусами в довольно простые, но собственные дома. Все чаще приходили в порт и составы, и пароходы с так необходимыми в этих краях продуктами и различными товарами. Однажды на одном разгружавшемся корабле вспыхнул пожар. Нет ничего страшнее, чем пожар на корабле: полыхающее зарево и раскаты взрывов наполняли Ванинский порт и его окрестности несколько дней. Различные банки с консервами, бутылки со всевозможным содержимым, конфеты, пряники и мануфактура к неописуемой радости населения были разбросаны, в снегу по территории порта и на расстоянии ближайших к нему сотен метров.

Мы учились во вторую смену и с моим соседом Ленькой шныряли в окрестностях порта, в тот раз не помню по какому поводу, хотя, вполне возможно, никакого повода и не было, а просто было драгоценное свободное мальчишеское время. Вдруг что–то блеснуло из–под снега, пинок валенком и вылетела бутылка шампанского. Прекрасного «Советского Шампанского!» Мы стремглав полетели к Леньке домой, закрыли ставни на окнах. И вот оно блаженство! Приятное пощипывание языка, практически мгновенные непонятные изменения в голове. Время неумолимо движется, о школе никаких мыслей не возникает, поскольку мозги уже затуманены, а состояние приближается к неземному. Прервал этот праздник души и тела оглушающий стук в ставни — это громыхала моя мама. Она в те годы состояла в родительском комитете школы и была в этот день там по каким–то делам. Заглянув в наш класс, она не увидела своего сына и его закадычного соседа Леньку. Если меня нет ни в школе, ни дома, значит, я у дружка. Поэтому она сразу кинулась к его дому. Схватив портфели, мы вихрем понеслись в школу. Морозец и пробежка по воздуху немного нас отрезвили. Мы успели на третий урок. Минут через десять в класс влетела мама.

— Мария Ивановна вызовите, пожалуйста, к доске этих прогульщиков.

— Зачем?

— Я не уверена, что они так же хорошо выполнили домашнее задание, как гуляют.

— Хорошо. Яков, иди, пожалуйста, отвечай.

Мы оба хорошо учились, домашнее задание было выполнено. География была моим любимым предметом, и я ее знал «на зубок». Убедившись, что все нормально, мама ушла домой, ничего не поведав ни классу, ни дирекции школы. А вот в тепле–то стало сказываться действие прекрасного «Советского Шампанского», которое впервые попало в еще совсем юные организмы. И эти организмы спокойно заснули на следующем уроке. В те годы почти все, особенно в Ванино, прекрасно понимали, в какое время и в какой стране мы жили. К чести моей первой учительницы и всего класса никто из посторонних об этой истории тогда не узнал. Во всяком случае, до скорой смерти Иосифа Виссарионовича об этом инциденте точно не было никаких разговоров.

Будет неправдой, если сказать, что смерть Сталина не стала общим потрясением.

Девчонки плакали все. Учителей со слезами на глазах было значительно меньше и скорее не потому, что они были сдержаннее, а, вероятно, в силу того, что знали и понимали больше нашего. Общая мысль: «Что же теперь с нами будет?» висела в воздухе. Ни тогда, ни сейчас я не могу объяснить, почему эта смерть не произвела на меня впечатления. Я не плакал, мне не было его жалко, я не боялся и не переживал за будущее. Хотя в жизни моей семьи или сам Сталин, или кто–то из его окружения (во всяком случае, какая–то власть) приняли активное участие. В 1950 году по отношению к отцу, а он был очень прямым и независимым человеком, была совершена несправедливость — его понизили в должности и перевели на другую работу. Я хорошо помню, как он сел писать письмо. Начиналось оно со слов: «Товарищу Сталину Иосифу Виссарионычу от члена ВКПБ…» Через некоторое совсем короткое время справедливость была восстановлена (несмотря на страшную по тем временам ошибку в письме).

Холодная, хмурая осень 1953 года осветилась в порту Ванино заревом десятков костров, которое трепетало день и ночь, предвещая только тревогу и беспокойство, как за общее состояние поселкового существования, так и за жизнь каждого человека. Сотни уголовников, освобожденные по известной амнистии, прибывшие из магаданских лагерей и ждавшие отправки на «материк», варили в консервных банках свой любимый напиток — чифирь. Как правило, заваривалась пачка чая на 200–300 граммовую банку. Большинство из них играли в карты, проигравшиеся в пух играли на людей. Играли не на конкретного человека, а как бы на некую абстракцию. При «выплате проигрыша» такая абстракция превращалась в смерть вполне конкретных лиц, которыми могли быть первый (чаще последний) в какой–либо очереди в магазине, первый, давший проигравшему закурить, ученик или учительница такого–то класса (не выплата проигрыша в уголовной среде грозила самым суровым наказанием, не исключая смерти). Фантазия уголовников не страдала однообразием, тем более головы были одурманенных чифирем.

Мы и в обычные–то времена в осенние сумеречные вечера старались идти из школы всем классом. Путь проходил мимо заборов лагерных зон и нередко в деревянный настил тротуара перед кем–нибудь вонзался сточенный на нет тяжелый трехгранный напильник. Попади в любого, он бы прошил его насквозь, пригвоздив к тротуару. Дорогу себе мы подсвечивали фонариками. В тот вечер я забыл фонарик дома. На перемене я нашел банку из–под сгущенки, гвоздем набил в ней дырочек, сзади примотал проволочку в виде ручки. После уроков стащил в гардеробе свечной огарок, и фонарик был готов. Мы шли, как обычно галдя и толкаясь, стараясь столкнуть девчонок с тротуара, который немного возвышался над землей. Каждая удачная попытка сопровождалась нарочито испуганным и одновременно радостным визгом. Затем следовало не менее шумное спасение. Нам было по 12–15 лет, и девчонки, и мальчишки, естественно, превращались в мужчин и женщин, между которыми со временем неизбежно должны начинаться вполне определенные отношения. Мой «фонарик» все сильнее раскалялся от пламени свечи. Расплавленные капельки парафина переливались через край банки и с легким шлепком оставались остывать на деревянном настиле. Я шел почти последним сразу за Марьей Ивановной, нашей учительницей. Вдруг из–под настила в ее сторону тротуара метнулась какая–то тень. Я только что готовился выкинуть свой «фонарик» и, смутно разглядев человеческую фигуру в характерной зековской телогрейке, швырнул в нее банку с горящей свечой и расплавленным парафином. Раздался раздирающий душу вопль, банка видимо попала в лицо зеку. Сверху, сметая школьников, на подмогу летели три фигуры. Не прошло и минуты, как бандит был скручен. Визг прекратился. Дрожь в моих коленках утихала.