Роберт Шнайдер - Сестра сна

Как же изумлены были прихожане, когда вдруг послышались торжественные раскаты и орган стройной чередой ликующих звуков разлил в воздухе ту самую радость, какой в этот день должно было наполняться сердце христианина. Элиас играл широко задуманную токату [15] Пьеса для клавишных инструментов, отличающаяся непрерывностью и живостью ритмического движения. , которая в духе пятиголосной фуги завершала мелодию духовной песни. Когда же он приступил к собственно хоралу, не нашлось ни одного человека, который решился бы запеть. Таков был страх, сковавший всех. И тогда Элиас своим могучим басом начал петь «Славу». Через минуту-другую страх начал проходить и к басу отважились присоединиться еще несколько голосов. Но вскоре они вынуждены были умолкнуть, потому что такая музыка требовала от их слуха величайших усилий. А в церкви Эшберга к величайшим усилиям не привыкли.

Элиас же просто воспарил. Он слагал адажио такой пронзительной нежности, что холодные и влажные руки крестьян тут же потеплели. Хоралу «Христос лежал во гробе» он придал величаво-воинственный характер, а завершил игру грандиозной постлюдией, ритмика которой определялась биением сердца Эльзбет. Из храма крестьяне уходили с просветленными душами. Органная музыка превратила их в кротких агнцев и настолько возвысила религиозные чувства, что впервые за много лет никто не покинул церковь до окончания службы. Да и при водосвятии не было обычной толчеи. Иные вдруг как-то приосанились и своими клешнями начали делать элегантные жесты, уступая дорогу, а свои поздравления уснащали словами — даже не верится — с французским прононсом.

Эльзбет уже ждала его в преддверии и, заслышав шаги органиста, радостно бросилась ему навстречу. Лицо его было влажным от пота.

— Ты священнодей какой-то! Я никогда не слыхала такой красивой музыки! — кричала она, и желтая, как осенний лист, коса весело подпрыгивала у нее на плече. Элиас поклонился, окунул два пальца в святую воду, повернулся к дарохранительнице и перекрестился.

— Постлюдию я играл только для тебя. Знаешь ли ты, что наши сердца бьются в одном ритме, что мы существа одной породы?

Эльзбет смотрела на него во все глаза и не могла понять, о чем он толкует.

— Не позволит ли барышня проводить ее до дома почтенного родителя? — скороговоркой произнес Элиас, поскольку сам испугался своих слов.

Он подал ей руку, она сделала книксен, шелестя юбкой, и они чинно проследовали к дому Нульфа Альдера.

Петер Альдер посверкивал глазами из темноты нефа, он был рад тому, что сегодня придет Лукас. И Лукас Альдер действительно пришел к обеду в дом Нульфа, но Эльзбет даже не смотрела в его сторону. Она все время говорила об Элиасе. Статочное ли дело, играть с такой дьявольской ловкостью? Она не смотрела на Лукаса. Пока не смотрела.

Неотразимая игра нашего музыканта прекрасно растревожила души еще двух человек, но совершенно по-разному. Одним из них был курат Бойерляйн. Когда он вышел из ризницы, на него вдруг нашло кроткое духовное просветление. Он повернулся лицом на восток и задумался над чудом этого дня. Какой же великой благодатью он осчастливлен, коли в народе воцарился такой мир? И курат стал размышлять над тем, как же ему удалось этого добиться.

Просияла лицом и Зеффиха, несчастная, преждевременно поседевшая. Она стояла у кладбищенской стены и таращила глаза на шествующую под ручку пару, и глаза ее увлажнились. «Неужто и впрямь это мой мальчуган? Мой мальчуган?» — шептала она себе под нос. Потом заплакала и забылась. Только когда но ее животу забарабанил кулачками Филипп, она опамятовалась. Зеффиха схватила слабоумного ребенка за руку и понеслась с ним домой. Вечером Зефф услышал, как его жена поет в хлеву. Она пела песни своей девичьей поры.

Лишь один человек не разделял общей радости и впал в горькое уныние. А роковое решение достигло зрелости наливного яблока. Это был сельский учитель Оскар Альдер, чью судьбу мы уже очертили. Он неподвижно сидел у печки, без меры изводил табак и все не мог досыта настрадаться, слушая рассказ Сороки, которая после триумфа нового органиста тут же наведалась к учителю. И уж здесь она не знала удержу в восхвалении чуда, свершившегося на Пасху. «Эшберг, — восторгалась она, — дал свету великого органиста. И когда-нибудь люди сюда издалека приходить будут, щепочки будут отламывать от ставней Зеффова дома и говорить: „Вот, глядите, у меня щепка от отчего дома великого Элиаса Альдера!“»

Так заливалась Сорока и не скоро еще умолкла бы, если бы жена Оскара в ярости не указала ей на дверь.

Много чего можно было бы еще порассказать о времени, которое стало для Элиаса самой счастливой порой жизни. О том, как рос его авторитет в деревне, как крестьяне передали ему не только кафедру органиста, но и место школьного учителя. О том, как по воскресеньям он потрясал своей музыкой всех, кто ее слушал. О дружбе на всю жизнь, завязавшейся у него с Эльзбет. О том, как любви начала сопутствовать страсть, которую он скрывал от возлюбленной. Однако зависть не дремала, и вскоре стали раздаваться речи, которыми пытались умалить искусство органиста. Он-де играет чересчур долго и вообще очень громко, да и музыка путаная какая-то без особой на то надобности. Так поговаривали в трактире у Вайдмана. Недовольство достигло вершины в Поминальное воскресенье, когда Элиас неожиданно оборвал игру, чтобы символизировать тем самым внезапную смерть, — у прихожан холодок пробежал по спинам: они поняли, что он хотел сказать этим.

— Такого у нас сроду не бывало, чтобы набожных людей пугать, — отзывался один из ценителей, добавляя фразу на исковерканной латыни.

А Элиас был счастлив. И даже более чем счастлив. По утрам при пробуждении у него катились из глаз слезы радости. Он любил весны, брал под защиту зимы, и осень уже не была для него знаком умирания. Он знал, что по биению сердца обрел предназначенное ему любимое существо. Петеру он однажды сказал: «Отчего это люди все ищут и блуждают? От одной любимой они как угорелые бегут к другой и не знают, что Господь до начала всех времен предназначил каждому одного-единственного человека. И у них обоих совпадают удары сердца. Несчастны те, кто не верят в это и не имеют терпения ждать, покуда Господь не укажет им место и время!»

Он был добрым учителем. Вскоре дети почти что с нежностью стали искать его расположения, хотя и не могли до конца преодолеть страха перед его желтыми глазами. Редко кто из учеников осмеливался посмотреть ему в глаза. Он каждый раз пел с ними, учил понимать музыкальные образы, играл им на органе, толковал Священное Писание как своего рода сказку и настойчиво внушал, что душа дана не только человеку, по и всякому живому созданию, цветку или камню. Когда дети уставали, он выводил их из полудремоты с помощью игры: он говорил голосом кого-нибудь из жителей Эшберга, а ученики угадывали, чьим именно. Если ученик не мог расплатиться натуральным взносом за неделю, потому что семья голодала, Элиас не швырял его на пол, а тайком брал яйца, хлеб и сыр, принесенные другими, и отдавал все это малышу перед дорогой домой. Если зимой кто-то приходил без так называемого школьного полена, Элиас не бранил ученика: он видел, что на маленьких ножках нет даже чулок. Он очень внимательно присматривался к каждому в надежде открыть музыкальный талант. Он находил таких, над голосами которых стоило работать. Только вот музыканта не мог найти. Если, конечно, не считать Филиппа, который всегда был с ним. Но талант, дарованный идиоту, обречен на угасание.