Владимир Корнилов - Мои невесты (Сборник рассказов)

— Мамочка, почему ты плачешь?! — закричал он. Она быстро вытерла глаза, щеки, виновато улыбаясь, спросила:

— Если я тебе вишенку сорву, нас не заругают?

— Заругают, — серьезно ответил сыночек, — Это — для всех.

— Ну, ладно, ладно. Для всех, так для всех. — Сказала Она и горестно прижала его к себе.

Тот, кого Она ждала, был в её глазах человеком необыкновенным. Она почувствовала это, когда стеснительно, робко, как девочка, заняла место бухгалтера-секретаря в этом странном учреждении, куда приходили говорливые, всегда чем-то возбужденные посетители, чтобы поспорить, что-то доказать, что-то потребовать! Он, который по должности был её начальником, терпеливо разговаривал с этими странными, шумливыми людьми, порой сам горячился, но тут же сдерживал себя, начинал говорить тихо, убеждая, и забавно было смотреть, как всегда чем-то недовольные люди уходили от его стола с успокоенными лицами, даже напевая что-то себе под нос.

Она почувствовала, как нелегко ему с этими людьми. Занимаясь своими бумагами, расчётами, с любопытством поглядывала в дальний конец комнаты, где сидел Он, прислушивалась к разговорам, по-женски сочувствовала непонятной его обязанности всех выслушивать, мирить, успокаивать, за каждого где-то, перед кем-то хлопотать.

И все-таки, даже в этих повторяющихся буднях, виделся Он ей человеком необыкновенным. Ей было приятно, когда кто-то одобрительно отзывался о нем. Нравилось его уменье говорить даже с самым раздраженным посетителем.

Нравилась его серьезность, его улыбка, звонкость его смеха, когда доводилось ему услышать что-то смешное. Она не позволяла себе и думать, что этот высокий, красивый, умный человек когда-нибудь может войти в ее судьбу. Просто он был в невеселой её жизни, как солнечный лучик в темной комнате — грустно, а не можешь не улыбнуться. И на работу Она ходила теперь с каким-то светлым ожиданием радости.

Но вся необыкновенность этого человека открылась ей чуть позже, когда узнала Она о дерзновенном его поступке, о котором заговорили все — кто с удивлением, кто с осуждением, кто с завистью, кто с пренебрежением; кто-то из вечно ворчливых даже пробормотал: «Молодость славы захотела…».

А задумал Он, «сотоварищи», действительно необычное дело. Там, где Волга огибает горы, где издавна высился Атаманов Утёс и добывали строительный камень, взрывом отсекли вместе с растущим там лесом половину знаменитой скалы. Обнажилась стена Утеса, гладкая, как зеркало. И задумал Он на этом огромном каменном зеркале написать несмываемыми красками портрет Стеньки Разина, именем которого назван, был народной молвой этот Утес.

С двумя молодыми художниками уплывали они на лодках в горы, на канатах повисали над скалами и расписывали скалу с одержимостью первопроходцев.

Она и восхищалась и переживала за Него. Представляла, как высоко, где летают только птицы, висит Он на канате, а под ним скалы и пропасть, и люди там, внизу, кажутся маленькими как муравьишки, и все в ней холодело, и мурашки бежали по спине.

А Он приезжал оттуда, от гор, возбужденный, потирал руки, как потирают их от мороза или хорошей работы, говорил: «Дело идет, идет!».

Однажды, не сдержав своих переживаний, Она спросила:

— Зачем Вам это надо? Это же так опасно!..

Он посмотрел внимательно, с каким-то даже удивлением, сказал серьезно:

— Степан бился за народную волю. Об этом надо напомнить людям. К тому же, каждый человек в своей жизни должен осуществить хотя бы одну идею.

Таким был Он, которого Она ждала там, в ночи, на берегу Волги.

Но был Он и другим, совсем другим, когда пустела людная, шумная их комната и оставались они одни. Она подносила ему на подпись отчеты, счета, чеки. Он взглядывал на нее веселым взглядом, быстрым движением брал из её рук бумаги. Пальцы его, как будто случайно, касались её пальцев, волнующая струйка тепла пробегала по ее руке. А Он, как будто не замечая пылающих её щек, блеска испуганных глаз, клонил к бумагам голову с копной непослушных, спадающих на лоб волос, подписывал, передавал ей и почему-то при этом хмурился.

В смятении Она уходила к своему столу, не понимая, случайно ли его пальцы коснулись её пальцев или ему хотелось, и Он не мог удержаться, чтобы не прикоснуться к её руке? Она часто ловила на себе его взгляд, оттуда, из конца комнаты, где сидел Он за своим столом, разговаривая с людьми.

И когда люди уходили, и они оставались одни, каждый за своим столом, Он, подперев голову рукой, смотрел на неё в задумчивости, как будто старался что-то в ней разглядеть. И под его взглядом Она опускала глаза, начинала бессмысленно чертить пером по бумаге.

Однажды, в такой вот безлюдный час, Он достал из ящика стола лист плотной бумаги, стал быстро, поглядывая на неё, что-то набрасывать фломастерами.

Какое-то время вглядывался в то, что было им нарисовано, что-то поправлял, потом встал, подошел, положил перед ней рисунок, тут же, быстро попрощавшись, ушел.

Какой всплеск чувств опалил её, когда увидела на листе бумаги свою головку, Она не решилась поведать даже самой близкой своей подружке. Какой-то тайный смысл был в рисунке, и, боясь тому поверить, Она уловила этот тайный смысл. Головка была совершенно похожа на головку, которую видела Она, заглядывая в зеркало. Но никогда не видела такого выражения своих глаз. В глазах было какое-то уже застылое страдание, и, в то же время, из бездонности темных, почти черных её глаз невысказанно проглядывало робкое ожидание.

И зачем-то подчеркнуто резко были обозначены её губы, как будто нарочито, с усилием сжатые. «Что же он хочет? Хочет, чтобы я первая разомкнула их?», — думала Она в смятении.

Долго, в глупой мечтательности, просидела Она за столом, разглядывая свою головку, с буднично-скромной прической и скорбно нависшим над бровью завитком волос.

Дома, с замиранием сердца, ожидала завтрашнего дня. День наступил. И ничего не случилось. Много пришло посетителей. И как всегда Он был деятелен, возбужден, больше чем нужно говорил с каждым, и лишь изредка, как-то совсем неласково взглядывал на нее.

К концу дня, когда все, наконец, ушли. Он, хмурясь, углубился в какие-то свои записи.

И только когда, напрасно прождав его слова, хотя бы улыбки, Она, все аккуратно прибрав на столе, спросила с неудержанной обидой.

— Я больше не нужна? — и направилась за шкаф, которым отгорожена, была у них маленькая раздевалка. Он словно очнулся из делового забытья. Быстро поднялся, подошел, успел перехватить ее пальтишко, распахнул, и, помогая надеть, бережно, почти неуловимо сжал её плечи. Она порывисто обернулась, но Он уже отступил, смущённо потирая лоб: «Сегодня какой-то суматошный день!».

С этого дня неуловимо чувственная игра за шкафом, в раздевалке, стала для них необходимостью. Он все так же спешил подать ей пальто, все так же бережно, почти неуловимо сжимая её плечи, и все так же, когда Она быстро поворачивалась, отступал, сдержанно прощался.