Зоран Живкович - Четвёртый круг

Но у меня нет времени сосредоточиться на этой странности, потому что в следующее мгновение я слышу веселый голос Будды: «Вот он». Вокруг него собираются несколько ассистентов и медсестер. Они выглядят сильно уставшими, будто появление на свет одного обычного ребенка требует огромных усилий. Они словно что-то придерживают, и лишь по выражению их лиц я понимаю, что это «что-то» довольно тяжелое.

В ту же минуту обзор начинает увеличиваться, мой живот будто сдувается, и я вижу наклоненные головы ассистентов и Будды, замечаю, что их довольные взгляды направлены куда-то вниз, на что-то, чего я не вижу. Мне кажется, что из меня начинает вытекать что-то теплое и густое, вызывая легкое жжение между ног; это продолжается и продолжается, пока мой живот совсем не опускается. Теперь я могу увидеть все, что до недавнего времени было закрыто.

Торопливая деятельность не прекращается, но теперь она происходит где-то под моим операционным столом. Все наклонились, однако я не вижу в их движениях никакой обеспокоенности, правда, меня начинает охватывать тревога, потому что я до сих пор не слышу плача новорожденного. Но кое-что я слышу: хриплый хохот из угла, где скорчился Малыш.

Я смотрю туда и вижу его озаренное лицо — счастливый отец, только что впервые увидевший своего отпрыска. Я вздрагиваю, подумав, что случилось наихудшее — младенец похож на него, ибо иначе с чего ему быть таким довольным. То есть полное поражение: он не только меня изнасиловал, но я еще и родила обезьяну по его образу и подобию.

Мне хочется закрыть глаза, чтобы не видеть ребенка, но любопытство и материнский инстинкт берут верх, и я слегка приподнимаюсь на локтях — как раз в то момент, когда Будда с ассистентами поднимают над столом плод моей утробы. Я готова к худшему или, по крайней мере, так считаю, ибо то, что наконец появляется перед моими глазами, все же вызывает у меня крик ужаса, который замирает где-то на полпути, не дойдя до губ.

Я все-таки родила не обезьяну. Будда улыбается, подходя к моему изголовью и неся с помощью медсестры большой прозрачный пузырь, в котором, скорчившись в позе эмбриона, лежит Шри. Только теперь я осознаю: мне вообще не казалось странным, что его единственного я до сих пор не видела рядом.

Он абсолютно голый, как и подобает новорожденному, а на месте, где должна быть еще не перерезанная пуповина, извивается змея, пытаясь пробраться к нему в живот. Шри беспомощно смотрит на меня вытаращенными глазами, полными отчаяния, пытаясь что-то сказать, но его слова не слышны сквозь оболочку пузыря.

Пошатнувшись под тяжестью груза, Будда и его ассистенты, внезапно выпускают пузырь из рук в одном-двух шагах от меня, и он начинает падать, медленно, как всегда в сновидениях, а потом наконец достигает пола. Хотя скорость падения была и небольшой, удар о твердую поверхность оказался разрушительным для хрупкого пузыря — оболочка лопнула, и из него мгновенно вытекла вся жидкость, грязная и липкая, а Шри стал испуганно открывать рот, пытаясь вдохнуть воздух, словно рыба, выброшенная на берег.

Я подняла умоляющий взгляд на Будду и остальных, к которым теперь присоединился и Малыш, но они не предпринимали ничего, чтобы защитить моего ребенка, помочь ему. Лишь стояли, склонившись, вокруг него, посреди этой ужасной лужи, которая совсем изгадила здешнюю белизну, и смотрели, как корчится Шри, а на лицах у них играли пакостные усмешки.

В это мгновение крик наконец вырвался у меня из того места, где он застрял, и разнесся по огромной белой комнате, отчего она задрожала, а потом вдруг растаяла, превратилась в ничто, оставив меня одну, испуганную и взмокшую, уже не во сне, но еще не в яви, посреди тьмы и тишины ожидать, когда Шри меня снова включит, чтобы я наконец проснулась.

Порой это ожидание длилось долго, но так всегда с мужчинами. Когда вы действительно попали в беду, на них лучше всего не надеяться. Нет их нигде.

Опустилась тьма, но ненадолго.

Прошло несколько минут, прежде чем глаза мои старые, последней вспышкой свечи ослепленные, к мраку подвала игуменового привыкли, и тогда понял я, что тьмы полной уже нет. Сначала подумал я, что это видимость сияния бывшего над зрением моим слабым издевается, заставляя смотреть на вещи, которые лишь в уме моем смятенном обитают. Но когда протер я глаза ладонями костлявыми, судорогой сведенными, дабы обман этот прогнать, а он не исчез, то по множеству искр красных, с болью по яблокам глазным побежавшим, понял я: то, что вижу, — не привидения, которые вскоре в небытии вновь расточатся, а явление чуда нового, свидетелем невольным коего мне опять быть суждено.

Там, где Мария и Мастер стояли лицом друг к другу в наготе полной — готовые, как я, недостойный, думал, греху предаться наибольшему, но и самому чарующему из всех — разглядел я две фигуры, по контурам искрящиеся сиянием каким-то своим собственным голубоватым, словно ореол из себя источая. Сияние то было слабым, его затмить могли бы и луна, и первый свет зари утренней, пробившись сквозь узкое оконце подвала мрачного. Но ночь эта без луны была, на небе лишь звезды мерцали, а до петухов первых монастырских еще много времени оставалось.

Фигура Марии подняла ладонь левую, темную, голубыми искрами очерченную, на высоту лица движением, которое понять мне не удалось: знак немой какой-то — то ли призыв к слиянию конечному чудесному или воспрещение богохульству крайнему? И пока меня, как всегда, меж двумя противоположностями распятого, неясность мучила, тот, кому это движение предназначено было, сомнений никаких не испытывал.

Контур голубой Мастера ответил тем же манером: он поднял правую ладонь и встал напротив Марии вплотную, к ней не прикасаясь, но связь установив. Мерцание между ними соединяться начало, перескакивая от одного источника к другому и обратно, будто бесчисленное количество молний маленьких две ладони соединяли.

Хоть и стоял я в нескольких шагах от них, во тьме густой, которую слабое сияние голубое нимало разогнать не могло, но почувствовал внезапно, что на обнаженных частях кожи моей волоски дыбом встают, словно сближение двух ладоней искрящихся некий легкий ветерок невидимый порождает, которому мрак ночной совсем не мешает меня достигнуть.

Еще сильнее испытал я то же самое в следующий миг, когда и другие две ладони поднялись на ту же высоту, чтобы молниями пляшущими голубыми обменяться. От сияния нового в подвале темном словно вдруг светлее стало, ибо мог я различить снова и одежду сброшенную, что под ногами их лежала, два круга образуя, необычайно правильных, будто кто-то нарочно их нарисовал так, чтобы они соприкасались в точке единственной.