Янка Брыль - В семье

— Бабка, — подает голос Нина.

— Что, коток, что?

— Алесю тоже поставишь?

Это значит — мне.

— А как же.

— Ему много, бабка, все…

— Все, коток, сколько есть.

Опять тишина.

— Бабка, а дяде?

— Дяде? Куда там! Ему разве что стаканы… Или целый жбан. Что ему банки!

— Ты ему, бабка, тот желтый… рябенький, что воду берем на поле… летом… когда жать…

— Ладно, ладно, коток, ты только тихо, — успокаивает бабушка, а потом говорит: — То-то ревел бы твой дядька!

Дядя смеется за книгой, и мы тоже. Потом снова тихо. Только Толик туп-туп-туп… А потом вдруг остановился, подумал.

— Баба!

— Ну?

— Баба-а, го-оу! — кричит мальчик, поднимаясь на носки.

— А-го-о! Чего-о ты-и? — откликается бабушка.

— Хоцет Толя меду, хоцет!..

— Ах вы пташки мои, все вы ко мне, только поворачивайся!

А за окнами, в серой полутьме, беззвучно сыплет снег.

Поздняя ночь.

На окне у бабушкиной кровати, где лежит Нина, тускло горит привернутая лампа. Она тихонько бормочет, потрескивает, шипит… Все наши спят, только я сижу возле больной.

Тогда, после банок, Нина только день пролежала в постели и начала хныкать, что уже поправилась и встанет. «А пускай встает, только бы не плакала», — сказала мать, но отец не пускал. «Это грипп, а при гриппе нужен покой и тепло», — говорил он. Но назавтра отец поехал на мельницу, и Нина встала. «Вот увидишь, попомни мои слова», — протестовала бабушка, но мать ее не послушала. Она одела Нину и поставила на лавку за столом, потому что там Толик и за окнами бело, снег. Нина, правда, и поболтала немножко, и книжку смотрела, но все это вяло, без интереса. Потом она сама попросилась в постель. Поднялась температура, и Нина бредила, страшно поводя глазами. Была ужасная минута, когда нам показалось, что девочка умирает, и я, задыхаясь, бежал ночью по глубокому снегу на мельницу к отцу.

Было так, как отец говорил: мать своей «дикой» любовью довела Нину до воспаления легких. Сегодня четвертая ночь…

Нина горит, ночью температура поднимается чуть не до сорока. Девочка дышит часто, как бы торопясь. Время от времени она разражается кашлем. Кашляет долго и с натугой, плача и дрожа всем телом от боли. В промежутках между взрывами кашля она лежит с закрытыми глазами, только иногда протягивает тонкие ручки, всхлипывает от боли и шепчет: «Бабка, пить…» И это — кто бы из нас ни сидел с ней, так как дежурим мы попеременно. Даже глаз не откроет, так уверена, что в темноте над нею, как сказочный добрый дух, всегда будет ее бабуля. Первая, лучшая, единственная.

Старуха уступила ей свою кровать возле печки, а сама прикорнула на лавке у стола. Да и сколько там сна — она сидит с Ниной больше всех. И ведь хворая же сама, с недугами, которые не оставят ее уже до самой смерти. Но теперь она, видно, совсем об этом и не помнит. Откуда только у старушки берутся силы, терпение, ласка — никто из нас и не удивляется. Все мы привыкли к тому, что если болен, так бабушка первая заметит, спросит, что с тобой, лучше всех полечит; что хотя она и суровая на вид и безжалостная, когда ставит банки, но от суровости этой и от банок всегда только польза. «Ничего, коток, — утешает она, — бывает и похуже…»

Я беру лампу и подхожу с ней к столу. Бабушка лежит головой к красному углу, низко, по самые глаза, повязанная косынкой, сейчас съехавшей набок. Из-под косынки на морщинистый лоб и лицо выбились пряди седых волос. Правая рука — худая, с синими узлами вен — бессильно лежит на груди, медленно вздымающейся от тяжелого дыхания.

Только теперь видно, какая она уже старая, усталая… А встанет — опять словно забудешь об этом.

«Дай-ка нарисую», — подумал я. Поставил лампу, прибавил огня и достал из ящика стола свои рисовальные принадлежности.

Вот он, мой первый альбом. Я завел его, когда кончил семилетку. Рисую большие портреты, карандашом, с натуры. Дядя Михась говорит, что это удается мне лучше всего. На шероховатых страницах ватмана — Нина, я сам, бабушка, дядя над книгой, тетина Лида в гробу: голова в венке, и за окнами — сирень… А вот и зареченский немой — лохматый, слепой на один глаз, с нищенскими торбами. Рисунок этот не окончен: сделано столько, сколько я успел, покуда немой выпил две кружки молока с хлебом, а потом он в ответ на мои уговоры забормотал, затопал лаптями, забрызгал слюной и конечно же удрал.

А сейчас вот еще раз будет бабушка.

Еще немножко прибавляю в лампе фитиль и начинаю рисовать. Первый набросок получается удачно. Нина молчит. И я забываюсь в работе. У меня одна только мысль: что скажет завтра дядя?..

Дядя тоже художник — художник слова, «вечно начинающий писатель», как он шутит сам над собой. Почти пять лет назад, в тридцать четвертом, дядя вернулся из пятого класса Новогрудской белорусской гимназии, закрытого панами «коммунистического гнезда». Дядя, бабушка говорит, не был ни в чем замешан и тогда, как и теперь, не лез в политику, он только читает да пишет. Я удивляюсь подчас, почему он не посылает ничего в печать. Есть же в Вильно белорусские журналы — «Колосья», «Летопись», выходила и газета «Наша воля», покуда паны не закрыли ее. Печатают же там свои стихи Танк и Василек, — пускай бы еще был и прозаик с рассказами о горьком мужичьем житье, подписанными простым именем — Гончарик, именем, которых так много в наших Гончарах!.. Бабушка и та порой не утерпит: «Отдохнул бы хоть. День и ночь пишет. Потрясет руками и опять… Послал бы уж куда-нибудь свое писание». А дядя только смеется: «Еще не готово…»

Похвалами он меня не балует. Долго вглядывается в рисунок, а потом: «Вот это, — говорит, — видно, что пережито, захватило тебя. Чувствуется живой дух… Только этому вот дядьке надо бы, насколько я его знаю, быть повеселее, а он у тебя — точно мыла поел… Ну, а Люба явно позирует. Девка «словно окоченела от счастья», — закончит он словами Чехова, и мы хохочем.

Отец мой и не художник и не писатель. Однако, когда дядя читает то, что им написано, отец незаметно подмигивает мне в удачных местах; когда же мы втроем рассматриваем мой новый рисунок, по тому, как они потихоньку переглядываются, нетрудно догадаться, что они думают. Мне шестнадцать лет, дяде пошел двадцать первый, а отцу за сорок, однако все мы, как говорит бабушка, «один черт», все трое «как дети».

Хата наша — еще дедовская, маленькая и низкая. Через год и я уже буду доставать рукой до потолка. Печь, огромная, как автобус, выходя из кухни-боковушки, занимает чуть ли не половину хаты. За ширмой — две кровати, а по эту сторону, где стоит стол и над столом иконы, тянется от лавки до порога сделанный отцом топчан, обитый дерюжкой, под которую настлано сено. На этом топчане, приставляя скамейку, я сплю вместе с дядей года уже четыре, с тех пор, как перестал быть младшим в семье. До новой хаты нам очень далеко, — когда еще подешевеет лес, пока ведь он панский. А сейчас, в тесноте, культуры, как говорит отец, не заведешь. Только и культуры что новый пол, ширма из дерюги да над топчаном полка с книгами — одна на все наши Гончары.