Елена Катишонок - Против часовой стрелки

Волосы ни при чем. Тонька сохнет, вот что. Потому и холодно ей.

— Что в больнице сказали? — спросила осторожно, но сестра поняла, потому что возмущенно заговорила «об этих врачах, ничего толком не умеют, разве что воду откачать; конечно, был бы Федя жив, и отношение было бы другое, ну, да ты сама знаешь».

И не выдержала, похвасталась: Таточка с мальчишками приезжала, Юраша — чуть ли не каждый день; что только не привозили! — да она там все ребятам и скармливала, диета есть диета. Навестили из месткома; шутка ли, шестнадцать лет отработала. Рассказала, что Милочка и Лелька не забывали, а «твоя курица, крестница моя любимая», — и голос задрожал. Тоня плотно сжала губы и молча разглаживала складки пледа.

— Хоть бы раз, подумай! — Опять сжала губы, потом продолжала: — А чуть что: «Танта, помогите!» да «Танта, до шестнадцатого числа, потом рассчитаюсь»… Вот и рассчиталась, — и безнадежно махнула исхудавшей рукой.

Помолчали. Ни нарядный тюль занавесок, ни малокровная пальма не могли сдержать яркое солнце.

— Понять не могу, — удивилась Ира, отряхивая с пальцев влажную землю, — отчего она у тебя так плохо растет? И кошки давно нет…

Кошки, балованной и капризной Мурки, действительно давно не было в живых. Когда еще была, считалось — и не без основания — что именно ее регулярными стараниями никакая флора в доме не выживает. Исключение составлял один только столетник, чьи толстые зеленые рога, щедро усеянные колючками, заставляли бесстыжую Мурку держаться подальше.

Позвонили в дверь. Звук этот всегда напоминал Ирине театральный звонок: низкий, приглушенный, словно обернутый в мягкую замшу. Было слышно, как невестка в прихожей громко кому-то говорит, что «маму привезли из больницы», «у мамы гости», а остальное приглушил хлопок кухонной двери. У Ирины снова пересох рот, и она повернулась к сестре:

— Пасха в этом году поздняя. Вербное воскресенье только двадцать седьмого!

Та оживилась: «Как раз к твоим именинам!», и начали вспоминать, когда еще так поздно праздновали. Безо всякого перехода Тоня вдруг спросила:

— А ты помнишь, сестра, как Мурка?.. — не смогла произнести ни «издохла», ни «умерла», но Ира поняла и кивнула.

…В то январское утро, когда Федя упал лицом вперед, как падают, чтобы никогда больше не встать — и не встал, — в то утро Мурка беспокойно кружила по спальне и, вопреки обыкновению, протяжно мяукала, да кто обращал на нее внимание! Она вспрыгнула на подоконник, словно через махровый иней можно было увидеть «скорую», увозящую хозяина, а если и можно было?.. Известно, что к еде — Феденька по утрам всегда ставил ей блюдце со сметаной — не притронулась и воду не пила. Как вскочила на кровать, так и стояла над его подушкой, недоуменно и жалобно… не мяукая, нет: постанывая.

Тоня с детьми вернулись уже затемно. Естественно, было не до Мурки. В доме началась, как всегда в подобных случаях, суета, которая одна только может заполнить образовавшуюся пустоту, ибо если этого не сделать, то надо всем вот так же, как Федор Федорович: ничком.

А потом, после похорон, когда Тоня вошла в пустую — ох, какую пустую! — спальню, единственным лекарством оказалось самое бессмысленное действо: разложить все по местам. Галстук — к галстукам, на дверцу шкафа; подушка съехала — взбить и положить, как всегда лежала; из-под кровати выглядывает рукав вязаного пуловера: как уронил, так и лежит. Нагнулась поднять — и отпрянула с криком.

Кошка, уже окоченевшая.

Потом, позже, нарыдавшись и оглушив себя валерьянкой, вспомнила и нетронутую сметану, и чистый песок в ящике. Вспомнила и поняла со стыдом, что единственный человек, который бы этим обеспокоился, никогда уже этого не сделает.

И сейчас, ни к селу ни к городу, вспомнила Мурку. Провела по щеке ладонью совсем Фединым жестом и сказала укоризненно:

— Ира, забери мамино… ты знаешь. Не тебе, так Лелиньке.

— На кой мне золото, сестра? Не люблю я его. И Лельке не надо. Молодые; сами наживут.

Договорились встретиться в моленной на Вербное воскресенье.

— Что ж Левка со своими никогда не придет постоять? Такая служба… — в который раз спросила Тоня, хотя ответ знала, и сестра ответила, не сомневаясь, что знает:

— Раз Милочка не ходит, так и он перестал. А мальчишки некрещеные…

Сестра не унималась:

— Ты Любимчика с рук не спускала! Нет чтобы в моленну снести для святого крещения; бабка называется… Мои все крещеные!

На этот раз Ирина промолчала: сказано — и сказано. Очень больно саднило в душе то место.

…Когда малыш перестал задыхаться, и только исколотая попка, похожая на помятый абрикос, напоминала о перенесенной пневмонии, бабушка решилась. Дождалась, пока невестка снимет пальто, и безо всяких околичностей, прямо, как и всё, что говорила, предложила мальчика крестить. Милочка растерянно забормотала: вы так много сделали, бабушка, если б не вы…

— Не я, — поправила Ирина, — Господа благодарите: Он спас.

Невестка вспыхнула и ответила с неожиданной резкостью:

— Как знаете. Я человек неверующий, Лева тоже; никуда ребенка не понесем. Если хотите, крестите сами, только так, чтобы я ничего не знала.

Бабушка покачала головой:

— Я не ворую дýши.

Любимчик, как и его старший брат, остался некрещеным. Можно было, конечно, напомнить, что сами крещеные; что ж детей-то… Да мало ли что можно было сказать!

Зачем?

Разумеется, Тоне эта история была известна. Она тогда рвалась в бой: да разве так надо было! Вот я давай скажу…

Дай спокой, ответила сестра; разве можно младенца тайком или силком в купель окунать?..

— Я и тесто пасхальное ставить не буду, — слукавила Ирина, глядя прямо в глубоко запавшие глаза сестры, — силы нету.

— «Силы нету…», — передразнила та, — Лельке скажешь, она сделает. — Помолчала, передохнула и добавила тише: — А мне Таточка обещала испечь, я сама-то… — И развела руками.

После таких слов — и такого голоса — встать и уйти нельзя.

— Изюм есть, сдоба есть, — вспоминая, Ирина медленно загибала пальцы, — кардамон… кардамон остался с прошлого года, я его только в пасхи и кладу; а чего-то нет, только вспомнить не могу…

— Ну! — строго оживилась Тоня. — Поздновато спохватываешься. Пасха на носу, а ты еще не знаешь, из чего печь!

И снова потек странный разговор о приятном и привычном, что не имело ни малейшего отношения к мыслям; беседа, подобная вязанию, где все решает память пальцев и нет необходимости задумываться о следующей петле, потому что пальцы сами сделали все, что нужно, узор не нарушен, и можно изящным мушкетерским движением выдернуть блестящую спицу, чтобы начать следующий ряд:

— Боюсь, дрожжей не достанем. Самое главное, чтобы дрожжи были свежие.

— Я в нашей бакалее беру. Мне кассирша знакомая оставляет, — внушительно сказала Тоня, — могу тебе взять. Сама знаешь, в последние дни такая суматоха начнется, что все будут бегать, как кошки на пожаре. Ни за какие деньги дрожжей не сыщешь.