Елена Катишонок - Против часовой стрелки

пел хор, она тоже тихонько пела вместе с ним, а солнца стало так много, что огоньки свечей растерянно замигали и сделались прозрачными; тени исчезли, а с ними исчезли и те, кому они принадлежали.

Как странно, Ирина улыбнулась, хотя давно уже ничего странного в происходящем не видела, — так и должно быть, я ведь одна стою за всех.

Людей, веселых и нарядных, становилось все больше. Кто осторожно, кто небрежно обходил маленькую прямую фигурку… не старушки, нет — бабушки, стоявшей ровно, со сложенными на животе руками. Она подняла взгляд от пола — она помнила эту каменную мозаику с раннего детства, а ничего больше на полу не было, и теперь смотрела прямо на распятие, безмолвно повторяя — что? Все освященные традицией слова уже были произнесены, но она боялась, что самое главное сказать не удалось, и теперь в канонические обороты вливались простые слова. Никто не слышал этой молитвы, кроме Того, Кому она была адресована.

От себя и ото всех, за кого одна стою, молю Тебя: дай силы рабе Божией Ольге, внучатке моей! Спаси, Господи, помилуй и сохрани! Возьми мою душу грешную, только позволь отмолить внучатку мою. А потом возьми. Ты, дающий жизнь, даешь и хлеб наш насущный; рука Твоя не оскудеет, потому и прошу: дай здоровья рабе Божией Ольге! Когда она в больнице лежала, отмолила я ее у смерти, милостию Твоею отмолила. Неисповедимы пути Твои, Господи; так ведь и милости Твои неисчислимы. Ты, смертию смерть поправший, спаси и сохрани ее от немощи!

Домой не шла — летела. Оказывается, так бывает не только в юности и в книжках — так случилось ранним пасхальным утром с бабушкой меньше чем за неделю до ее восемьдесят шестого дня рождения. Явление полета объясняется просто: от многочасового стояния ноги совсем окоченели и, как в моленной не чувствовали холода каменного пола, так сейчас не ощущали под собой тротуара, а несли по привычке или по инерции. Наверное, кто-то незримый охранял ее все еще не старческий шаг, потому что не споткнулась, не упала, но невредимой одолела весь путь — не домой, нет, а до кладбища, где должна была поздравить со Светлым Праздником всех живых и мертвых, за кого отстояла всю ночь.

Пришла одной из первых, и это было хорошо. Потом народ повалит толпами, и могилы покроются разноцветной яичной скорлупой, точно осколками разбитого сервиза. Громкие голоса заглушат звон апрельского утра, а когда люди разойдутся, птицы начнут склевывать желтые ароматные крошки, кося блестящим круглым глазом на голые кусты, где валяются пустые водочные бутылки.

…Сразу бросилось в глаза, что могил больше, чем собравшихся родных. Пришли сын с невесткой, несколько племянников и внучка. Похристосовались, разговелись — и замолчали. Не хватало Тони, бессменного режиссера всех семейных застолий. Всеми овладела какая-то грустная неловкость, и только Левочка с Юрашей независимо курили за изгородью — не оттого, что хотелось курить, а просто говорить было не о чем. «Поехали к нам, Ласточка!» — предложила Лелька, и бабушка без колебаний согласилась. Немного кружилась голова, и хотелось скорей попасть в тепло, напиться горячего чаю.

Этот день, родившийся на ее глазах, весь прошел в состоянии счастливой отрадной усталости. Горячий чай (вприкуску, как всегда) помог согреться. Пасхи оказались вкусными, небо ясным и солнечным, и от бессонной ночи осталось только легкое головокружение, да временами проходил озноб по спине, несмотря на вязаную кофту и шерстяной платок. Уснула рано, а ночью проснулась от жажды. Хотелось пить, но не чаю, а воды, холодной воды. От воды озноб усилился, но бабушка только улыбалась: это разве озноб? Вот когда малярия была, тогда трясло по-настоящему. От радости за все сразу: что сейчас не война, не голод, а покой, уют, тепло и праздник, она задремала.

Утром, когда проснулась, выяснилось, что и озноб проснулся вместе с нею. Першило в горле — от холодной воды, не иначе; першило и царапало. Голова была тяжелой, и бабушка попросила: «Ты, Леля, разбуди, если присну немножко, а то в моленну опоздаю», — и с наслаждением вернулась в теплую постель.

Ольга осторожно заглянула через час, но будить не решилась: бабушка улыбалась во сне, как улыбаются дети. Потом закашлялась, открыла глаза: «Что ж ты не разбудила меня? Так и Царство Небесное просплю», — и откинула одеяло.

— Потому и не будила, что не нравишься ты мне. Ночью кашляла, и сейчас.

— Вот те на! — Бабушка на ощупь закалывала свою любимую янтарную брошку. — Всегда нравилась, теперь разонравилась! Помоги, Лелечка, не вижу ничего.

— Как доктор скажет, так и сделаем. — Внучка заколола строптивую брошку. — Меня не слушаешь, послушай врача.

Когда она успела позвонить? И как получилось, что докторша появилась так скоро? Славная: лицо румяное, обветренное, и улыбка такая простая — не скажешь, что докторша, баба и баба. Она внимательно прослушала бабушку и села выписывать рецепты, все еще улыбаясь, но больше по привычке, потому что не было причины улыбаться по-настоящему.

Пневмония. Антибиотики, витамины. Давайте лечиться, бабушка.

Возражать, даже если б силы оставались, было нечем: последний голос пропал, в горле точно опилки насыпаны. Смирившись с неизбежностью, Ирина снова прилегла, и хоть давилась глухим стариковским кашлем, проспала бы до завтра, да внучка заставила пить таблетки.

Когда у Любимчика была пневмония, то натерпелась страху. Так то малый, а я уж старая.

Оказывается, именно в этом крылась главная опасность, о которой врач предупредила Ольгу: возраст преклонный — дай Бог нам всем, как говорится, — но у вашей бабушки «история» сложная: инфаркт, гипертония. Старики — хрупкий народ; опять-таки, весна… Пневмония может спровоцировать криз; следите за давлением.

Как странно, думала Ирина, я точно маленькая. Ее трогало до слез озабоченное Лелькино лицо, когда она обматывала ей предплечье широкой манжеткой, а потом накачивала воздух. «Как в парикмахерской, — смеялась сквозь кашель, — ты еще одеколоном брызни!»

Миновала Чистая неделя, но бабушка знала: если бы и нашлись силы уйти домой, не ушла бы сейчас, когда Лелька так истово отвоевывала ее у болезни, не ушла бы и потому, что сама отмаливала внучку — третье свое нежданное дитя — всю Святую ночь.

Болезнь проходила тяжело, а болеть — вот так, в уюте и внучкиной заботе — было почти сладко. Бабушка закрывала глаза и моментально оказывалась в получасе езды и восьмидесяти годах отсюда, в маленьком домишке на Калужской улице, где она тоже болела, и самым страстным желанием было пробежать босиком по прохладному полу к печке, чтобы прижаться горячим лицом к холодному кафелю: сначала одной щекой, потом другой. Бабуся, градусник. Как хорошо: холодный! Верно: бабушка здесь, у нее большая, мягкая рука. И таблетку, Ласточка; сядь, запить надо. Внучатка моя. Я сама бабушка. А печка кафельная не там, печка на Московской. Там никого сейчас, только цветы.