Джулиан Барнс - Восточный ветер

Он предложил зайти к нему, но она отказалась. Обещала в следующий раз. Несколько дней он не находил себе места, представляя, как впервые после стольких лет ляжет в постель с незнакомой женщиной. Презервативы поехал покупать в соседний город, где его никто не знал. Не потому, что стыдился или стеснялся, — просто не хотел афишировать. Его дело.

— Хорошая квартира.

— Что с нами будет, когда агент по недвижимости не сможет снять себе пристойной квартиры?

У нее была сумочка с вещами для ночевки; она разделась в ванной и вышла в ночной рубашке. Они легли, и он выключил свет. Она показалась ему очень зажатой. Он чувствовал, что и сам зажат.

— Давай просто обнимемся? — предложил он.

— Что значит «обнимемся»?

Он показал.

— Значит, «обнимемся» не то же, что секс?

— Нет, это разные вещи.

— Хорошо, обнимемся.

После этого оба расслабились, и вскоре она уснула.

В следующий раз после поцелуев он отвлекся на возню с непослушным, смазанным чем-то скользким презервативом. Знал, что его следует раскатывать, но в конечном итоге натягивал, как носок, и чуть не порвал. Да еще в темноте, что не упрощало задачи. Но она не проронила ни слова, не торопила нетерпеливым покашливанием, и, в конце концов, он управился. Она задрала ночнушку, и Вернон навалился сверху. Им безраздельно владела похоть; мозг был наполовину полон мыслями о трахе, а наполовину пуст, точно не постигал смысла происходящего. Про Андреа Вернон в тот раз почти не думал. Сначала всегда сосредотачиваешься на себе. Потом вспоминаешь про партнера.

— Тебе было хорошо? — спросил он спустя какое-то время.

— Было хорошо.

Вернон засмеялся в темноте.

— Ты надо мной смеешься? Тебе не было хорошо?

— Андреа, — сказал он, — всем было хорошо. Никто над тобой не смеется. Я никому не позволю над тобой смеяться.

Пока она спала, он думал: «Мы начинаем заново, и она, и я. Не знаю, что ей выпало в прошлом, но, возможно, мы оба начинаем подъем с низшей точки, и это хорошо. Все хорошо».

В следующую ночь она была раскованней и крепко стиснула его ногами. Он не понял, успела ли она кончить.

— Ну, ты и сильная, — сказал он потом.

— Сильная — это плохо?

— Нет-нет. Совсем нет. Сильная — это прекрасно.

Но в следующий раз он обратил внимание, что она уже так крепко не стискивает. Еще ей не очень нравились ласки груди. Нет, не то. Скорее, она была к ним равнодушна. Ну, вроде: ласкай в свое удовольствие, я подожду. Так он, во всяком случае, понял. А кто сказал, что все нужно тотчас же обговаривать?

Теперь он был рад, что они оба не умеют заигрывать. Заигрывание — разновидность обмана. А она никогда его не обманывала. Была немногословна, зато если уж говорила, то правду. Приходила, куда и во сколько просил, и стояла там, высматривая его, откидывая со лба прядь волос, придерживая рукой сумочку (будто в этом городе кто-то и впрямь мог на нее позариться).

— Ты как польский строитель: никогда не подводишь, — сказал он однажды.

— Это хорошо?

— Очень хорошо.

— Это устойчивое выражение?

— Теперь — да.

Она просила поправлять ее ошибки в английском. Он регулярно поправлял «я не мыслю» на «я не думаю», но в остальном ошибки ему не мешали. Смысл всегда был ясен, а небольшие неправильности лишь подчеркивали ее отличие от других. Возможно, он не хотел, чтобы она звучала, как англичанка, боясь, что она и вести себя станет, как англичанка, — особенно как одна, вполне конкретная. Да и быть ментором его не прельщало.

В постели было то же. «Принимай как есть», — сказал он себе. Мало ли почему не снимает ночнушку? Может, у католиков так принято (хотя о вере она ни словом не обмолвилась). Если он просил что-нибудь ему сделать — делала, и даже как будто с удовольствием, но сама ни о чем подобном не просила, не любила, когда лез туда пятерней. Он не придавал этому значения — пусть будет какая есть.

К себе она не приглашала. Когда Вернон ее подвозил, бросалась опрометью по асфальтовой дорожке (он едва успевал поставить автомобиль на ручник); когда подбирал — выходила загодя и ждала на улице. Сначала его это не смущало, потом стало интриговать, и он попросился зайти хотя бы на минуту, чтобы представлять, где она, когда не с ним. Они вернулись в дом (сдвоенный особнячок середины тридцатых, два отдельных входа, общая стена, штукатурка с каменной крошкой, сдается по комнатам, металлические оконные рамы съедены ржавчиной), и она открыла свою дверь. Глазом профессионала он мгновенно вобрал в себя метраж, обстановку и вероятную сумму арендной платы; глазом любовника — небольшое трюмо с фотографиями в пластмассовых рамках и портрет Девы Марии. Узкая кровать, крошечная раковина, паршивая микроволновка, маленький телевизор и одежда на вешалках, зацепленных за рейку для подвешивания картин и державшихся на одном честном слове. Что-то ёкнуло в душе при виде вот такой ее жизни, выставленной как напоказ, пусть и всего на пару минут (они почти сразу вышли). Скрывая внезапное волнение, Вернон сказал:

— Фунтов пятьдесят пять, вряд ли больше. Плюс коммунальные услуги. За эти деньги я найду тебе что-нибудь попросторнее.

— Так хорошо.

С приходом весны они стали выезжать на прогулки. Отправились в графство Саффолк, осмотрели все типично английское: фахверковые дома без гидроизоляции, крытые соломой (страховка обходится в целое состояние). Прошлись по общественной лужайке, где он присел на скамейку у пруда, но она не присоединилась, потащила его в костел. Он надеялся, что не придется объяснять разницу между англиканцами и католиками, вспоминать историю раскола. Что-то там про Генриха VIII, пожелавшего в очередной раз жениться. Пиписка короля. Как присмотришься, все в этой жизни сводится к сексу. В любом случае, она не спросила.

Она начала брать его под руку и улыбаться чаще. Он дал ей ключ от своей квартиры; в порядке эксперимента она стала оставлять там кое-что из вещей. Как-то в воскресенье впотьмах он выдвинул ящик ночного столика и обнаружил, что в упаковке не осталось презервативов. Выругавшись, начал оправдываться.

— Так хорошо.

— Нет, Андреа, так совсем не хорошо. Не хватает еще, чтобы ты залетела.

— Я не думаю. Не залечу. Так хорошо.

Он поверил. Позже, пока она спала, размышлял, что стоит за ее словами. Что она не может иметь детей? Или что сама тоже предохраняется (по принципу береженого Бог бережет)? Если второе, то как на это смотрит Дева Мария? «Надеюсь, она не пользуется календарным методом, — внезапно подумал он. — С ним гарантированно залетают — на радость Римскому Папе».

Шло время. Он познакомил ее с Гари и Мелани; дети к ней привязались. Не она им говорила, что делать, а они — ей, и она слушалась. Еще они задавали вопросы — иные он сам никогда не посмел бы задать.