Вильям Козлов - Приходи в воскресенье

— Хорошо, дорогая, — терпеливо сказал Валентин Спиридонович.

Но возбуждение уже покинуло ее — я обратил внимание, что у Валерии быстро меняется настроение — и она, сникнув, кисло улыбнулась:

— Никакие лыжи мы не купим и никуда не поедем… А вам счастливой прогулки!

— У нас билеты в театр, — сказал Архипов, подставляя жене согнутую в локте руку.

— Мы на лыжах не катаемся, — с едкими нотками в голосе сказала Валерия. — Мы в театр ходим и в филармонию. Концерты тоже не пропускаем… Лыжи нам противопоказаны.

— Валерия, ты много говоришь на морозе, а у тебя горло простужено, — заметил муж.

Я проводил их взглядом: рядом шла нежная влюбленная пара, так подумал бы всякий, увидев их, но я только что слышал их разговор. Это был разговор не влюбленных. Ровно столько было раздражения к словах Валерии, сколько снисходительного терпения у ее мужа.

Размышлять о семейных отношениях Архиповых мне сегодня совсем не хотелось. Мне хотелось поскорее выбраться за город, встать на просмоленные новенькие лыжи и, взяв в руки палки, проложить на высоком берегу Ловати свою собственную лыжню.

Я сидел в снегу и смеялся. Благополучно скатился с обрыва, и уже внизу, на заснеженной Ловати, мне вздумалось лихо, по-спортивному, выбросив вперед лыжу, развернуться и затормозить, как я это когда-то умел делать, но вместо красивого разворота я, выронив палки, носом зарылся в снег, а сорвавшаяся с ноги лыжа со свистом припустила по снежному насту и уткнулась в другой берег. Весь вывалянный в снегу, с горящей щекой, которой проехался по лыжне, я громко хохотал, и гулкое зимнее эхо разносило этот дурацкий смех на всю округу. На крутом берегу толпились несколько лыжников, готовясь к стремительному спуску. Наверное, они услышали мой смех, потому что все разом повернули головы в мою сторону. Я приветственно помахал им рукой, и стоявший на краю обрыва парень в вишневом лыжном костюме поднял палку. В следующий момент он оттолкнулся и, пригнувшись, яркой запятой понесся вниз. Его красная шапочка снегирем замелькала сквозь заснеженные кусты. Лыжи шуршали, посвистывали. И вот парень вымахнул на Ловать и, выпрямившись, понесся по чистому ровному пространству. Немного не доезжая до берега, развернулся и классически затормозил. Победно взглянул на своих приятелей, все еще стоявших на обрыве, и заскользил обратно.

Короткий зимний день кончался. В голубое небо над обрывом будто кто-то добавил темно-синей краски, и оно густо потемнело. Солнце уже давно спряталось.

Я поднялся, отряхнул снег и пошел за лыжей. Защелкнув замки креплений, выпрямился и замер, глядя на поросший кустарником обрывистый берег Ловати. Много-много лет назад я вот так же точно стоял и смотрел на обрыв, а там, на самой кромке, рельефно вырисовывалась в вечернем небе стройная девичья фигурка в красном свитере… Это была Алла. Девушка, с которой я впервые в жизни поцеловался. Вот тут, в снегу. Алла… самая первая девушка в моей жизни. Где она теперь? Эта красотка с равнодушными глазами на миг обожгла и прошла мимо, даже не оглянувшись. Надо обязательно спросить у Бутафорова — он-то ведь почти не уезжал отсюда, — как сложилась ее жизнь и где она теперь.

Я катался с обрыва, пока не взошла луна и длинные тени от кустов не перечеркнули глубокую лыжню. Хотя я и разогрелся, всякий раз упорно карабкаясь в гору на лыжах, почувствовал, что мороз покусывает кончики ушей. С минуту я постоял на краю обрыва, борясь с искушением еще разок спуститься вниз, потом решил, что на сегодня хватит. Наверное, завтра и так все кости с непривычки будет ломить.

Медленно скользя по накатанной лыжне к железнодорожному мосту через Ловать, я услышал за спиной приближающийся скрип лыж и негромкие девичьи голоса. Спешить было некуда, и я сошел с лыжни, уступая им дорогу. Две девушки в пушистых свитерах и нейлоновых брюках в обтяжку прошли мимо. Одна из них, что пониже ростом и поплотнее, оглянулась и что-то тихонько сказала подруге. Та рассмеялась и, воткнув палки в снег, остановилась. Уже было темно, мерцали неяркие звезды, так что лиц я их не разглядел, но голос одной из них сразу узнал.

Высокая стройная девушка, которая первой остановилась, насмешливо сказала:

— А я думала, вы только на машине умеете ездить… А вы еще и спортсмен?

Юлька! И что за чертовщина, всякий раз неожиданно встречаясь с ней, я не могу сразу найти нужных слов. А девушки, опершись на палки, смотрели на меня. И за головами их темнело небо и мерцали звезды. И лыжи сами по себе издавали мелодичные скрипичные звуки. Я тоже смотрел на них и молчал, хотя отлично понимал, что вот сейчас они рассмеются — самый распространенный ответ на нашу мужскую ненаходчивость — и пойдут дальше своей дорогой, а мне мучительно хотелось задержать Юльку, посмотреть на ее лицо, услышать ее голос, смех…

И когда они, как я и ожидал, весело рассмеялись и Юлька, пробуксовав лыжами на одном месте, уже выдернула из снега жалобно пискнувшие при этом палки, я торопливо произнес первые пришедшие в голову слова:

— Не хотите горячего чаю?

Юлька и Маша Кривина — я узнал ее подругу — переглянулись, потом озадаченно уставились на меня.

— Если я не ослышалась, вы нас приглашаете в гости? — уточнила Юлька.

— На чай? — сдерживая смех, прибавила Маша.

Я видел, что они колеблются, не зная, принять это неожиданное приглашение или отказаться.

— А что скажет ваша жена? — поинтересовалась Маша.

— В этом отношении все в порядке, — усмехнулась Юлька. — Наш директор холостой.

— Надо же, — хихикнула подруга.

— У меня есть самовар, — с подъемом сказал я. Небольшой медный самовар действительно был у меня — давно-давно я нашел его на чердаке бабушкиного дома и с тех пор повсюду таскаю с собой — но дело в том, что из этого самовара я ни разу не пил чай. Чистить его чистил, так что он блестел, но вот разжигать не приходилось.

— Я никогда не пила из самовара, — сказала Юлька.

— Я тоже, — поддакнула Маша.

— Замечательный самовар, — сказал я. — С медалями.

Раскрасневшиеся с мороза девушки сидят на тахте и пьют чай. Только не из самовара, а из обыкновенного алюминиевого чайника. На низком полированном журнальном столике прямо на бумаге — нарезанная любительская колбаса, масло, сыр, конфеты «Белочка» и печенье. Все это я купил по дороге домой, и вот угощаю проголодавшихся девушек. За день на свежем воздухе здорово проголодался и я сам. И поэтому, когда закуски на столе поубавилось, я достал из холодильника банку сардин, сухую колбасу.

Девушки прихлебывают из высоких белых чашек крепкий чай и слушают музыку. Я тоже пью чай и с удовольствием смотрю на них. В освещенной торшером комнате стало уютно. Запахло морозом, еле уловимым запахом духов. Давно я не чувствовал себя здесь вот так хорошо и спокойно. Даже когда приезжала Нина. Медленно крутятся бобины на магнитофоне, проникновенный голос Эдит Пиаф. С хорошими записями мне повезло: в Ленинграде, в нашем тресте, работал один инженер, помешанный на современной зарубежной музыке. Дома у него была целая фонотека, которую и за год не прослушаешь. Мне он записал с десяток бобин. Те песни и мелодии, которые мне понравились. И он очень удивился, когда я попросил несколько пленок стереть и записать что-нибудь другое. «Это же Джеймс Ласт! — восклицал он. — А это группа «Роллинг стоунз»! Неужели тебе не нравится?!»