Саша Резина - Браслет

— С ума сбрендила, сколько мы выжрали.

— Тем лучше. Давай в тот кювет, со всего размаха, кто выживет, тому Игорёк и достанется.

Брат рассказывал, как обхватил Ее всю, целиком, как прижал идиотку к груди, как поседели его крылья.

А Ингу никто не обхватил. От нее пахло колдовством, отвратительным для нас запахом, учуя который, мы сбегаем навсегда.

— Где мой браслет? Где мой браслет? — бредила Она в больнице.

А брат отшвырнул его подальше. Он снял его с нее и выбросил в чащу, когда они летели в яму. Всё-таки силен был старик. Не то, что я.

-- Это вам, Валерия, — сказал врач, вынимая из своей сумки какой-то деревянный прямоугольничек. — Это целитель Пантелеймон, все врачи ему молятся. Он вам поможет, поставьте рядом с кроватью.

— Спасибо. А как вас зовут-то?

— Коля…

Как многое хочет рассказать небо, но не находит слов. Напишет тучку, и сотрёт тут же, и опять только чистый лист бескрайней голубизны. Дороги более находчивы, буквы машин летят как из рога изобилия, складываются в слова, потом в предложения пробок. Город пишет прямо, стройно, используя разлинованные белилами асфальтовые тетрадки. Небо так не умеет.

На пёстрых развалах уйма всякой всячины, но это иллюзия. Товары повторяются через раз, везде одни и те же камушки, бусики, сарафаны, дешевая косметика вперемежку с блокнотами, карандашами и прищепками, цветы на заколках, цветы на платьях, цветы-кулоны и цветы-серёжки. Глядя на огромные лепестки на очередной юбке, Она вспоминает «ковровые дали» из детства, на бабушкином настенном полотнище. Девочке казалось, что Она отделяется от своего тела и заходит внутрь ковра, отодвигает «пластмассовые» завитушки, а замысловатые растения орнамента нависают над Ней полумистически. В любом волшебном мире ей зримо виделся густой, тяжелый ветер, медленно продвигающийся между предметами, и по такому ветру Она распознавала отсутствие реальности. И она садилась на одну из веток и думала, что здесь, в ковровых далях, Ее никто не найдет, никто не позовет в школу, обедать, спать…

Мысли Ее останавливаются, как фура перед ребенком. Она видит — Его.

Браслет, Ее Браслет, зазывно мерцает с прилавка. Она протягивает к Нему руку, и чувствует жар, исходящий от Него, и в то же время всё Ее тело охватывает озноб. Поднимает взгляд на продавщицу, и узнаёт Ингу. Нет, это не подарок для Васильевны. Это подарок — для меня — думает Она, и слышит свои мысли отстраненно. А Инга смотрит зло, Инга улыбается, Инга жива…

— Девушка, купите браслетик, — сюсюкает старческий надломленный голос, и Она видит перед собой пожилую продавщицу, в которую только что, на ее глазах, превратилась Инга.

— Ддда…да. И мне еще вон те бусы, бирюзовые.

Васильевне понравились бусы, а Ей не понравился праздничный вечер. Тосты звучали издалека, алкоголь представлялся бурой жижей, вливающейся прямо в сердце. И Она заснула за столом…

…Темная Тень стоит сзади, за Ее стулом, и ждет, когда Она опьянеет. Нетерпение в каждом жесте. Плечи дрожат, руки живут отдельной жизнью, поглаживают щеки, рисуют в воздухе. Вдруг Тень резко оборачивает перекошенное лицо ко мне, и спрашивает:

— Ты считаешь, это несправедливо?

— Я считаю, что ты умерла, Инга, — отвечаю я.

Она хохочет, дотрагивается до браслета, и стул, на котором сидела Лера, становится пустым.

— Бестолочь неповоротливая! Ты можешь понять, что сейчас ее триумф, момент счастья?! Что ты стоишь, аки сломанная кукла?! Институтов не кончали, да? Дипломов не получали?

Не получали, не получали. Главреж мужик добрый, правда-правда, и Ангел за ним ходит знатный — в роговых очках большого познания. А не досталось главрежу всемирной слАвы лишь потому, что он не умел подмазываться. Не умел договариваться, не умел идти на уступки. Да так и осел в провинциальном театришке. Теперь гнобит своим безвестным гением актёров-неудачников, вроде Нее.

Выйдя из роли, Она сразу же заметно ссутуливается, словно роль была каркасом для безвольной спины. Одна рука упирается в бок, вторая повисает безжизненно — поза критикуемого. Партнер смотрит на Нее с искренним сочувствием, а Васильевна — с неискренним. Это она должна была играть счастливую героиню.

— Соберись давай, недоучка лохматая, и покажи мне счастье. Ща. Стье. Понятно тебе? Поехали-поехали, сопли мне здесь не разводи.

— Деточка, не расстраивайся, — пищит Васильевна, намыливая дряблые, изведенные кремами, щеки, жидкими бордовыми румянами. Зеркала гримёрки отражают в молчаливых безднах всю правду облупленных стен, глянцевых репродукций и плакатов со всякими марлен дитрихами, которые и в страшном сне не представили бы себя висящими в такой каморке. — Ты была прелестна… Но Валентин Геннадьевич хочет искусства… — тут она манерно поднимает глаза к потрескавшемуся потолку, чтобы потом вновь вперить их в свое отражение. — А кстати, деточка, Лерочка, я же совсем забыла! — она отбрасывает румяна в сторону, и хватает лаковую сумку с массивной старомодной пряжкой. С тех пор, как она выучила современное слово «винтаж», для нее не существует устаревшего, и она смело дает вторую, третью и двадцатую жизнь всему своему залежавшемуся барахлу. Роется в сумке, вытаскивает из нее фантик:

— Странно, я не ем таких конфет, я же на диете…откуда бы…

Следом — сопливый бумажный носовой платок:

— И насморка у меня, тьфу-тьфу, давно не было… Чертовщина какая-то… А, извини, Лерочка, вот, нашла. — Достаёт то, что искала, протягивает Лере с восторгом.

— Ты потеряла! — сообщает радостно.

— Положите на стол.

— Да-да, прелестная штучка, я видела его на тебе в день моего рождения! Ты его в коридорчике обронила.

— Спасибо, Ирина Васильевна.

— Не за что, дорогая, всегда рада помочь!

Из старомодной сумки Васильевны вылетают шмели, растут, и заполняют своими метровыми тушами всю комнатушку. Я ищу где мне встать, и вспоминаю Доктора: «Хорошо, что они ничего не видят, Вы правы».

В гримёрку шумно вваливается главреж. Сначала появляется круглый живот, обтянутый розовой рубашкой, потом громко хлопает дверь, и Валентин Геннадьевич орёт энергично: