Геннадий Андреев - Покой

Неожиданно появилась озорная мысль: хорошо бы сейчас, не заходя домой, спуститься к пристани, сесть на пароход и уехать. Всё равно, куда. Просто — забраться в каюту и пусть плывет пароход, куда знает.

Федор Иванович тихонько засмеялся. «А что, в самом деле?» — словно дурачась сам с собой, задорно подумал он. — «Так вот, сесть и уехать. Фью — поминай, как звали! Был, да весь вышел. Могу же я хоть раз для себя, безо всяких там соображений, сесть и поехать? Уеду, и пусть ищут, если им нужно».

Он вспомнил, с каким чувством зависти и сожаления давно, в детстве, смотрел на дальние поезда и пароходы, уходившие из их города куда-то в неизвестные ему места. Они всегда манили его: казалось, что они идут куда-то в чудесные, полные таинственных приключений страны. Куда-то, где жизнь в тысячу раз интереснее, чем в скучном, пыльном городишке, в котором прошло его детство. И сейчас почти тоже чувство появилось у него: да, уехать, всё равно, куда. Куда-нибудь, где нет этой бестолочи, неразберихи и кутерьмы, в которых он крутится уже столько лет.

— Что ж, поезжай, — опять сказал кто-то в нем. — Уедешь, так уж обязательно посадят. Найдут и посадят. Скажут — сбежал, дезертир, значит — виноват…

Федор Иванович зябко съежился.

— Куда же поедешь? — Он знал, что нет тех мест, куда уходили поезда его детства. Разве не всюду одинаково? И не всё ли равно, где ты будешь жить и работать — на Урале или на Севере, в Крыму или в Сибири? И он вздрогнул, пронизанный мыслью о том, что никуда не уедешь и не скроешься, ж что где бы он ни был, во Владивостоке или Минске, в Баку или в Архангельске, на ответственной работе или в концлагере, ему всё равно придется тянуть ту же лямку, ненужную ни ему, ни людям, но нужную кому-то там, «в центре», кому он почему-то должен беспрекословно повиноваться. Он — нуль, абсолютно лишенный своей воли, и никакая сила в мире не избавит его от этой унизительной и неизбежной участи… Он швырнул погасшую- папиросу и встал, рывком запахнув плащ, будто стараясь защититься от ненужной, неприятной, мешающей ему сейчас мысли.

— Завтра, — сквозь зубы пробормотал он. — Завтра посмотрим..

Домой Федор Иванович возвращался опять бодрым, весело, будто с вызовом стуча сапогами но тротуару. Ему удалось отбросить так не шедшие к его нынешнему настроению мысли и чувство радости снова владело им.

Подходя к дому, он заметил в окнах своей комнаты свет. А войдя, увидел за столом, у ручной швейной машинки, дочь хозяев с шитьем в руках. Она поднялась, как только он вошел:

— Извините, что работаю здесь. Я сейчас уберу, — и стала складывать шитье. Федор Иванович остановил её: нет, нет, она ему не мешает, он еще не будет спать- Пожалуйста, продолжайте, если вам здесь удобнее, — говорил он.

— Там дети спят, — объяснила она и улыбнулась: — А вас я не ждала так скоро. Но я сейчас закончу, еще немного осталось. — Она принялась снова шить, но через минуту подняла голову: — Не хотите закусить? Папа вчера пару зайцев подстрелил, хотите?

— С удовольствием, — Федор Иванович только теперь вспомнил, что с утра ничего не ел, и почувствовал голод.

Она принесла жареного мяса с картофелем, хлеб и чай. Сев к столу, Федор Иванович с аппетитом принялся за ужин, не переставая наблюдать за женщиной.

У неё было широкоскулое, некрасивое лицо, с большим ртом и приплюснутым носом. Но когда она говорила, она как будто улыбалась и от этой улыбки её некрасивое лицо мгновенно преображалось и становилось мягким и удивительно женственным. И глаза — несомненно, у нее красивые глаза. Глубокие, и такие спокойные, ясные. Добрые глаза, — подумал Федор Иванович, и добавил: лучистые, материнские.

Он словно с удивлением смотрел на то, чего давно не видел: в его комнате — женщина с шитьем, у швейной машины, и машинка стрекочет деловито и тоже спокойно, — он будто уже забыл о существовании женщин, не сидящих за пишущими машинками или с бумагами в руках. И опять новое или давно забытое чувство тепло и тревожно шевельнулось в груди Федора Ивановича.

— А ты и её не замечал, — снова упрекнул его кто-то в нем, но он даже не возразил.

Он припомнил, что иногда встречал эту женщину в коридоре, в передней. Она, кажется, вдова, у нее есть дети. Сколько ей может быть лет? Двадцать пять, тридцать?

— Что вы шьете? — прихлебывая чай, спросил он.

— А вот, детям, — улыбаясь, показала она детскую рубашку.

Взволнованный новым, непривычным ощущением, Федор Иванович медленно допил чай, закурил папиросу, встал и, стараясь ступать тихо, неслышно прошелся по комнате. Зашел за стол, остановился позади женщины, заглядывая на её быстрые и ловкие руки. И неожиданно для себя осторожно, ладонью, отвел от её лба мешавшую ей прядь волос.

Перестав шить, женщина повернула голову, немного запрокинув её. В её лучистых глазах, показалось Федору Ивановичу, он увидел не только удивление, но и смущение и как будто нежность. Тихонько обняв мягкие теплые плечи, он наклонился и крепко прижал тубы к её вздрогнувшему полуоткрытому рту…

Когда она уснула, Федор Иванович еще долго смотрел на ставшее таким близким доверчиво прижавшееся к его груди лицо. Оно было спокойно и светилось тихим довольством. Ему казалось, что и сквозь закрытые веки она продолжает смотреть на него ласковыми, блестящими глазами. Он благодарно улыбнулся ей, спящей, осторожно, боясь разбудить, нагнулся и прикоснулся губами к горячему виску. Потом откинул голову на подушку, еще раз обвел взглядом комнату и сознание его снова отметило, что всё хорошо, тихо и покойно у него на душе, — так, как и должно быть. И с этой мыслью уснул…