Михаил Балбачан - Шахта

Должность дворника оказалась на самом деле очень нелегкой. Ежедневно к нам поступало до двухсот новых жильцов и столько же убывало. Всех их требовалось официально оформить, а главное, убирать за ними невообразимое количество мусора и нечистот. Я тогда только что поступил на первый курс политехникума, так что считался большим грамотеем. Посему прописку-выписку жильцов отчим поручил мне. Эту бодягу я должен был ежедневно заканчивать к восьми часам утра, чтобы успеть вовремя отнести паспорта в милицию. Значит, писанину приходилось начинать еще с вечера. Такую жизнь невозможно было долго выдержать, и мне пришлось изобрести специальное устройство для ускорения процесса. Оно состояло из двух шестиметровых досок, положенных рядом на козлы. Одна доска служила для прописки, другая – для выписки. Каждое утро, часиков в пять, я доставал из специального ящика паспорта, брошенные туда жильцами, и раскладывал их на досках титульными листами кверху. На каждый паспорт я клал по два анкетных бланка. Мне изготовили на заказ каучуковые печатки с надписями: «китайский подданный», «буддийское», «из Чифу», «Шандуньская провинция», «холост», штемпель с изменяемой датой и факсимиле подписи дворника Симоненко. Оставалось только переписывать фамилии и шлепать печатками в соответствующих местах.

Между прочим, дворник не получал от хозяина ни копейки жалования, а наоборот, должен был еще и отчислять ему из своих доходов. Последние складывались из платы за прописку и выписку – по одному рублю восемьдесят копеек с каждого жильца, плюс «папаланджи» – по рублю в месяц с человека за уборку нечистот. Мы вынуждены были за свой счет нанимать уборщиков и платить золотарям. Все, что оставалось, составляло чистую прибыль фирмы Симоненко. Кстати сказать, одна только прописка давала до трехсот рублей в день. Огромные, казалось бы, деньги, но все съедали проклятые золотари. Ежедневно они подрубали на корню плодоносное древо дворницких доходов. Федор Иваныч бился, как античный герой, бегал весь в мыле, ругался до хрипоты, хлопотал, сам вкалывал как черт, а в итоге получалось, что опять ни шиша не заработано. Помню, приходя вечером домой, он швырял на стол свой засаленный картуз и торжественно объявлял притихшему семейству: «От чертовы „ходи”, сами тощи, як тараканы, ничего не жрут, а серят, як буйволы!» Эта церемония вошла у него в обычай, и мы, дети, стоило ему только начать, хором подхватывали эту бессмертную фразу, за что тот из нас, кто попадался ему под руку, получал хорошего леща. Ночи напролет он думал, как выбраться из этой западни. Однажды…

– Жень, ты какую-то тему выбрал, неаппетитную, – прервал рассказчика Свирский. – Мы все-таки в ресторане, наши дамы могут подумать…

– Если дамы случайно о чем-нибудь подумают, они, безусловно, сами об этом скажут, Сергей Николаевич. Что до меня, то мне никакие такие истории аппетита не испортят, можете быть уверены! – холодно обрезала его Марго.

– А я этот рассказ слышала уже много раз, так что как-нибудь вытерплю, – очаровательно улыбнулась Наталья Михайловна.

– Сдаюсь, – поднял руки Свирский, – но все-таки…

– Продолжайте, Евгений Семенович.

– На чем, бишь, я остановился? Ну да. Однажды, значит, уже весной, Федор Иваныч с крайне таинственным видом отозвал меня в сторонку: «Пацан, ты колы-нибудь шахту бачив?» Я ответил в том смысле, что вырос рядом с шахтой. «А такую бачив?» Он поманил меня в дальний закуток двора и показал узкий колодец, закрепленный новеньким срубом из кедровых бревен. Два оборванных китайца с усилием крутили над ним ворот. «Побачь, ось тоби и шахта!» Я с любопытством заглянул внутрь. На большой глубине копошилась другая пара китайцев, едва освещенная свечными огарками. «Дядя Федя, а зачем тебе это?» – «Дюже богато хочешь знать. Ты лучше поглядывай тут, чтобы клятые “ходи” наши доски не растаскали. И смотри, никому ничого ни кажы!» Я стал часто, как мог, бегать на «шахту». В людском водовороте, где круглые сутки бушевали страсти, никто не обращал внимания на молчаливых кули, монотонно крутивших ворот и таскавших корзины с землей. Когда недели через полторы шурф был закончен, отчим привел пьяненького старичка, которого он с большим пиететом называл «господином маркшегером», и тот целый день вертелся около колодца с отвесом и странной облезлой трубкой на треноге. После чего секретные работы возобновились. Теперь со дна шурфа проходили горизонтальную выработку с небольшим уклоном к забою. Еще через два месяца строительство было закончено. Штрек шел от колодца метров на пятьдесят, и был закреплен прочными деревянными рамами. Он заканчивался широкой трубой, аккуратно выведенной в городской водосток на соседней улице, представлявший из себя глубокую, облицованную камнем канаву, покрытую деревянным тротуаром. В уголке, за глухим забором, отделявшим улицу от вотчины Симоненко, поставили неприметную фанерную будочку, а в ней – клинкерную задвижку. Устье шурфа заделали так, что снаружи не осталось никаких следов. Мои мучительные размышления о назначении сего хозяйства закончились, когда вплотную к колодцу начали рыть обширный котлован под капитальный, на сорок очков сортир.

– Ч-черт! В конце концов, Евгений Семеныч, поимей же совесть! – взвился Свирский. – Что за цирк ты тут устраиваешь? Что мы тебе плохого сделали?

– Не слушайте его, Евгений Семеныч, продолжайте, пожалуйста, все это ужасно интересно, – вновь оборвала кавалера Марго, – подумать только, какие нежные у нас мужчины пошли! Занялись бы лучше своими непосредственными обязанностями, у меня, между прочим, давно уже фужер пустой, а вам и дела нет!

Свирский покраснел и налил ей белого, потом, поколебавшись секунду, слил остатки себе. Слепко тоже добавил жене «Изабеллы».

– Будем здоровы! – объявил он. Компания церемонно перечокалась.

– И за успешное завершение вашей замечательной истории! – добавила Маргарита.

– Охотно присоединяюсь к вашему тосту Маргариточка, – поднял фужер Свирский.

– Тогда продолжаю. После начала эксплоатации вышеописанного комплекса вывоз нечистот сократился вдвое, а доходы дворника Симоненко, соответственно, возросли. Федор Иваныч был совершенно счастлив, однако этого нельзя было сказать о корпорации золотарей. Вскоре к нам пожаловал сам ее глава – пожилой, толстый, очень важный китаец. Федор Иваныч встретил его чрезвычайно почтительно, торжественно усадил за уставленный бутылками и разнообразными закусками стол, но делал при этом вид, что совершенно не подозревает о цели визита. Гость, впрочем, держался холодно, к рюмке даже не притронулся, только злобно щурился во все стороны и жаловался на плохое состояние дел: