Михаил Балбачан - Шахта

А Дашка в плач. «Не можете, – кричит, – вы меня выгнать, потому любовь у нас необыкновенная с Жаном Леопольдычем. Приехали вы на нашу беду, всем от вас докука, и слугам, и мне, и Жану Леопольдычу!» – «Ах вот, оказывается, до чего дело дошло, – говорит барыня, – это мы сейчас у него самого спросим!» А Бовэ уже тут как тут, в уголку темном ховается, в ночном колпаке своем, сам – белый, как тот колпак. «Ну, друг сердешный, – спрашивает его барыня, – что ты на это ответишь?» Тот лицо ладошками закрыл, ничего не отвечает. «Да как же это вы, барин, молчать можете? – закричала Дашка. – Отвечайте уже ей! Чего вы такое мне обещали? А? Я ведь теперь к своему мужику возвернуться не могу, лучше руки на себя наложу! Потому в тягости я, ребеночек у нас с вами будет!» Как Бовэ про ребеночка-то услыхал, сразу руки от лица отвел и на Дашку посмотрел, как бы в изумлении. «Какая мерзость!» – говорит. Повернулся и вышел.

Барыня велела кухарку сейчас же взашей вытолкать и вещички ее вслед за ней в грязь бросить. А жалование, что ей причиталось, заплатить забыли, конечно. Сама барыня тоже там не задержалась, сразу баулы собрала, за извозчиком послала и – фьюить! – назад, в заграницу свою.

Дарье-то ничего не оставалось, как в поселок вертаться. Идет и плачет. Вдруг видит: что такое? Люди бегают, пожарные едут, трубят, полиция везде. Бабы вокруг еще горше ревут, чем она сама. Некоторые так даже в голос воют. Народ к шахте бежал, ну и Дарья тоже побежала. Как яркая звездочка среди черных туч она в толпе светилась, в нарядном своем платье да лаковых туфельках. Слышит: газ метан в шахте взорвался и шахтеры все, больше ста человек, заживо сгорели. Потом, правда, оказалось, что не все. Двое или трое, кто в рубашке родился, спаслись. Бабы и детишки шахту со всех сторон окружили, кричали истошно, одежонку на себе рвали, на жандармерию напирали, которая, от греха, копер окружила. Даша тоже принялась на себе волосы дергать, но потом тошно ей сделалось, и решила она в землянку уйти.

Да, ребята, страшное дело тогда случилось. Шахта наша, хотя разработка еще на небольшой глубине велась, уже тогда газовой была. В те времена, если газ в выработках собирался, рабочих да лошадей выводили и просто выжигали его.

– Лошадей! Лошадей выводили! – засмеялись ученики.

– Чего, неслухи, смеетесь? Ну да, лошадей! Не было тогда электровозов-то. Нормально, лошадьми откатывали. Тогда везде лошади были, не то что сейчас. На шахте их держали целую конюшню, да конюхов при них, да уборщиков, навоз вывозить. Об чем это я? Ага. Метан, это такая подлая субстанция, что когда много его в воздухе – не так опасно, сгорит, как спирт, синим пламенем, и всего делов. А вот ежели немного его, тогда беда – взрывается! Взрывом этим угольную пыль подымает, и она вдругорядь взрывается, еще страшней, чем газ. Потом завсегда пожар начинается, сразу по всей шахте, и те, кто от взрывов не загнулся, от дыму угорают. Поняли меня, пионерия? То-то, а потому что наука!

Чтобы метан выжигать, специальные люди имелись. Такой «выжигальщик» мог месяцами баклуши бить или, к примеру, пить без просыпу. А когда требовалось, одевался он в мокрую овчину, шерстью наружу, и в таком виде ползал на карачках по выработкам, газ поджигал. Но, если газ взрывался, ему, конечно, каюк выходил. Зато все остальные живы оставались. Выжигальщики, обычно, дольше году не жили, по большей части с первого же раза гибли.

В ту пору в выжигальщиках у нас Янек такой ходил, поляк по национальности. Лет шесть на этой должности протянул, а то и больше. Жил неизвестно где и как, а на шахте появлялся, только когда выжигать требовалось. После он каждый раз по месяцу в больнице лежал – легкие у него, что ли, слабые были. Из-за своей специальности выглядел он примерно как паленый боров. Суеверные люди опасались даже на улице с ним встречаться, очень дурной приметой это считалось. У Янека особый нюх имелся, как-то умел он определить, когда можно выжигать, а когда нет еще. Некоторые говорили, будто крысы ему в этом помогали, сбегались к нему со всей шахты и пищали чего-то, а он – понимал. Значит, брал он с собой еды, питья, пакли просмоленной, спускался в шахту и сидел там неделю или больше в полной темноте, где-нибудь поблизости от лошадей.

В тот раз его долго разыскать не могли. А когда нашли да стали на работу звать, он ни в какую идти не хотел. Но уломали, уговорили как-то. Штейгер за руку его, как малое дитя, на шахту привел. «Что, – спрашивает. – Янек, струсил наконец?» Тот только головой своей облезлой помотал, но, перед тем как уже в клеть войти, шепнул: «Сон я плохой видал, пан штейгер. Сама Смерть в этой клятой шахте сидит». Спустился, и – ни гугу. Молчит, хряк старый, и точка. Неделю так просидел, другую. На третью только неделю, отмашку дал – людей выводить. Все, кто там был, быстренько на-гора поднялись. Шубин гулял как раз в это время. Потом другой сигнал снизу поступил – Янек просил клеть ему опустить. Это значило, что метан он весь выжег и сам живой остался. Вышел он на солнышко, народ смотрит, что такое? Почти что не обожгло его, только белый весь, аж с прозеленью, и дышит тяжело, хрипло. Хотели, как обычно, в больницу отправить, а он фельдшера в бок кулаком пхнул, выругался по-своему, по-польски, матерно, и прочь пошел. Больше мы его и не видали, хотя, конечно, искали, очень даже искали.

На другой день люди в шахту, как обычно, спустились. Только до верхних забоев дошли, газ от их фонарей и вспыхнул, не выжег его Янек. Огненная река потекла по выработкам, и вдруг ужасной силы взрыв сотряс всю шахту. Те, кого только обожгло да контузило, к стволу поползли, да все почти по дороге задохнулись. Вот какое небывалое, страшное дело тогда вышло.

Идет Даша домой и плачет. А другие бабы, хотя у них у самих только что мужья ужасной смертью погибли, нашли в себе все-таки силы и ей внимание уделить.

– Блудодейка, потаскуха, стерва, подстилка хозяйская! – и всякие другие подобные замечания, плевки, куски угля и комья грязи посыпались на нее со всех сторон. Насилу она, окровавленная, замызганная, растрепанная, до дому добежала. Уже и о мужниной смерти, и о горестях своих амурных позабыла, радешенька была, что живой осталась. Входит в хату и видит – Василий-то ее живехонек, пьяный на полу валяется. Весь в блевотине только. Кругом посуда битая, грязь, вонища. А ей ни до чего этого дела нету, бросилась к нему, принялась обнимать да целовать, так что платье ее красивое, и без того уже попорченное, грязнее стало половой тряпки. И все-то она причитала: «Милый, милый мой Василек, родной мой, муж мой, наконец я тебя нашла!» – и другие всякие буржуйские слова, которые в кухарках выучила. Потом Василий во двор покурить вышел, а когда вернулся, спросил удивленно: «Чего-то непонятное в поселке деется. Сколь ни смотрел, ни одной живой души не увидал. Можа, случилось чего?» А она ему: «Чего там случиться могло? Просто не привык ты в это время дома сидеть. Всегда так бывает, когда мужики на шахте». Очень уж не хотелось ей, чтобы муж в такой момент из дому уходил. Опять же, ругань та бабская в ушах застряла. «А ну как, – думает, – они и ему это все повторять станут?» Так и не сказала ничего. Скоренько пол подмела, вымыла все, постирала, еду из чего-то приготовила, и так это у ней замечательно получилось, что когда они вечерять сели, никто бы и не подумал, что какая-то прореха в их жизни приключилась. Поужинали они да тихо-мирно спать улеглись. Наутро Василий спросил ее, вроде как посоветоваться хотел: «Прямо не знаю, идти мне нынче на шахту или нет? Скучно в хате-то сидеть». – «Почему скучно? Отдохни лучше, побудь со мной маленечко. Успеешь еще на шахту-то свою поганую». – «Ты не пойдешь разве к Бовэ?» – «Нет, Васенька, ушла я от них, совсем ушла, все бросила, даже жалованье свое заработанное брать не стала, такие они люди нехорошие». – «А бабы в поселке болтают, что ты с ним…» – «Врут они, Васенька, завидуют, что у нас с тобой хорошо все». И ну опять ласкаться к нему. Он вроде обо всех своих подозрениях забыл, тут Дашка и решила, что момент самый подходящий. «Давай, – говорит, – прямо сейчас в деревню вернемся. Неча нам тут больше делать». – «Давай, – Василий отвечает, – это ты хорошо придумала. Хоть какие деньжонки у нас имеются, хватит как-нибудь». – «А знаешь, Васенька, ведь дите у нас с тобой будет». – «Дите? Какое дите?» – «Какое-какое – наше с тобой дите!» – «Наше, говоришь? От меня, такая-сякая понесла али от этого своего?» – «Да что ты, Васенька, побойся Бога, от тебя, от тебя, конечно». – «Поклянись!» – «Пресвятой Богородицей, Матерью Божьей клянусь!» – «Ох смотри, Дашка!» – и вон из избы побег.