Джон Апдайк - Деревни

И где-то во всем этом переплетении снится ему, где так быстро расцвели его отношения с Джулией — тесные, крепкие, нерасторжимые — с поразительно сексуальной Джулией, он продолжает ее терять: так бесконечно трудно было держать их связь в тайне — торопливые телефонные переговоры полузадушенными голосами, редкие свидания украдкой где-нибудь на окраине. Ему снится, что по целым неделям у них не бывает встреч, что объект его вожделений уходит куда-то на глубину, под покров респектабельных будней, где ему приходится совмещать обязанности гражданина, совладельца компании и отца, и близость, сверкнувшая летней молнией страсти, сходит на нет, как сходит на нет детская дружба по окончании каникул, проваливается сквозь пустую занятость узаконенной общепринятой жизни.

Просыпается он от страха. Просыпается заброшенным, одиноким, несчастным, узнает эти обои и беспощадное морское солнце в щели под створчатыми шторами. До него постепенно доходит: Филлис потеряна навсегда. Они с Джулией давно живут в браке — более двадцати лет вместе, в Хаскеллз-Кроссинг, штат Массачусетс.

Среди достопримечательностей Миддл-Фоллс есть насыпной пляж на пруду. Молодые мамаши, знакомые Оуэна, летом приводят сюда своих чад для игры и купаний. Потом отправляются домой спать, а после полудня иногда вновь появляются здесь и остаются до пяти-половины шестого, времени детского обеда. Многим из мам почти сорок, но в глазах Оуэна они еще вполне привлекательны.

Двенадцатилетний Грегори и Айрис, которой исполнилось десять с половиной, уже вышли из того возраста, когда барахтаются в теплой коричневатой воде, скатившись в нее с алюминиевой горки. На берегу в кресле спасателя все так же сидит рыжеволосая дочь директора школы, теперь уже повзрослевшая. Полнота ее сделалась угрожающей, на верхней губе, белой от цинковой мази, обозначились усики.

Вошли в моду длинные волосы. Мальчишечьи уши скрылись под густыми копнами, под мышками закустились заросли. Грегори категорически отказывался стричься, как будто стрижка была формой посягательства на личность или болезненной прививкой. Второклассник Флойд и маленькая Ева были еще покладистыми. Оуэн заставал их на Цаплином пруду во время перерыва, заезжая сюда на своем новом красном «корвет-стингре». Ему нравилось видеть жену в купальном костюме. Белый бикини оттенял ее бледный розоватый загар. Она была величественна, как всегда, и, несмотря на наготу, выглядела той самой Филлис, о какой он мечтал, и сонный травянистый берег пруда казался Оуэну раем. Матери расстилали одеяла и съедали с детьми легкий ленч. Алисса Морисси, по обыкновению, отпускала шуточки относительно высокого содержания калорий в зефире с шоколадом. Ростом она была невысокая, и лишний фунт сразу становился на ней заметен, но что-то нервозное в ее поведении сдерживало полноту. Каким невыносимым сделался ее муж Йен, все говорила она. Вопреки моде на длинные прямые волосы свои она подстригла и собирала их на затылке в пучок табачного цвета, так что казалось — она мчится на мотоцикле. Даже на пруд она надевала очки в пластмассовой оправе. Взгляд ее водянистых глаз обращался в его сторону чаще положенного — или ему лишь казалось?

Когда Оуэн рассказывал что-то смешное, Алисса улыбалась, и ее улыбка словно бы обнимала его. Создавалось впечатление, будто она знает, что у него на уме, и осведомлена о незавершенном эпизоде со Стейси. Однако она сделала верный вывод: он, Оуэн Маккензи, в игре.

Однажды гости у Морисси изрядно выпили и засиделись. Вероятно, это был Новый год. Оуэн и Алисса случайно встретились в коридоре на втором этаже — она по пути к приболевшему ребенку, он по пути в туалет: единственная на первом этаже ванная комната была расположена рядом с мастерской хозяина дома, и Йен не хотел, чтобы туда заглядывали гости. Их неожиданно потянуло друг к другу: две сбившиеся с орбит планеты. Они поцеловались. Она рывком приподнялась к нему, зубы их стукнулись. Оуэн был напуган — как много лет назад, когда его напугала Элис Стоттлмейер. Правда, тогда крутили бутылочку, сейчас же все было по-настоящему. Оуэн возбудился от двух лишних бокалов шампанского, от ее полупрозрачной блузки и темно-вишневых шаровар, и его рука невольно скользнула к ее бедру. Алисса отпрянула, точно обжегшись.

— Нет, только не это! — сказала она строго, как говорили Барбара Стэнвик и Анна Шеридан в старом черно-белом фильме в давно закрывшейся «Шехерезаде». «Да, в Алиссе несколько слоев, — соображал Оуэн, — в каждой женщине несколько женщин, штука лишь в том, какой из них пришелся по вкусу».

Морисси часто приглашали гостей — верный признак того, что они нуждаются в ком-то еще, чтобы переносить друг друга. Йен Морисси, журналист-иллюстратор, был на десять лет старше Алиссы. По мере того как рынок журналов для среднего класса скудел, он мрачнел и делался все брюзгливее. Годы подарили ему столько седых волос, сколько не должен еще иметь мужчина старше сорока лет, дрожащие пальцы, перепачканные чернилами и пожелтевшие от никотина. Ходил он сгорбившись, как человек с больной грудью, и ему не давала покоя мысль, что в то время как его собственный профессиональный мир, представленный ослепительными женщинами из незатейливых романтических историй со счастливым концом, вырождался в скандальное чтиво, а фотографы балансировали на грани порнографии, Оуэн с Эдом оседлали гребень технологической волны. Он называл их прохиндеями.

Оуэн пытался втолковать ему, что мир компьютеров меняется так быстро и непредсказуемо, что им приходится выдерживать жестокую конкуренцию с молодыми. Но Йен ничего не желал слушать. Он жил в убеждении, что воплощает традицию изящных искусств, грубо попираемую роковой музыкой, техническим прогрессом и насилием. Отрастив козлиную бородку, он казался неряшливым — человек за бортом жизни.

— Знаете, чего вы не можете уяснить? Все эти ваши хваленые машины — не для сверхчеловеков, а для недочеловеков.

— Но ведь это лишь средство для достижения цели! — Чувствуя на себе взгляд Алиссы, Оуэн решил не сдавать позиций. — Как и сотни других вещей — паровая машина, автомобиль, кинокамера…

— Да, эти вещи совершенно изменили темп нашей жизни. Он так ускорился, что мы и не живем вовсе.

— Что же мы делаем? — спросила Филлис.

Их было только двое, Оуэн и Филлис, на дружеском обеде у Морисси, в их доме номер 1730 в старой части поселка. В отличие от Маккензи, бывшими поначалу их соседями, Морисси остались верными центральной его части. Пока Оуэн бился над первым вариантом «Диджит-Айз», Йен решил перекрасить дом. Он горячо принялся за дело: соскребал со стен старую свинцовую краску, снова травил их морилкой. Протравка считается наиболее трудной и ответственной операцией. И она Йену не удалась. Пятна от морилки были темные, безобразные. Впечатление усугубляли низкие потолки, потрескавшиеся оштукатуренные стены, а также потерявшие товарный вид изделия народного ремесла — утки-манки, деревянные куклы с конечностями на шарнирах, жестяной флюгер: мужчина в высокой шляпе и женщина в чепчике — приобретенные в Коннектикуте, в придорожной лавке, когда Морисси, покинув Манхэттен, обживались в провинции. Весь дом их — даже освещенная разноцветными лампами и содержащаяся в идеальном порядке мастерская Йена — казался пыльным. Отсюда словно ушла душа, и потому все труднее и труднее становилось чете Маккензи отклонять приглашения Алиссы и Йена.