Кингсли Эмис - Девушка лет двадцати

Прошло, как мне показалось, около часа, хотя, возможно, и минуты две, и я уж было собрался выйти подождать на свежем воздухе, как вдруг, сражаясь с занавеской, явились Рой и Пенни. Пенни была без шляпы, но в сапогах; насчет остального, что на ней было или чего не было, я определиться не смог. Она молча уселась рядом со мной, Рой отправился к стойке, а я осведомился, как ее дела, предусмотрительно понизив голос до предела.

– Что-что? Не слышу, шумно!

Я пододвинулся к Пенни поближе, достаточно близко, чтобы ощутить тот теплый запах чистоты, который уловил тогда в машине, и повторил свой вопрос.

– В порядке. А что?

– Вы не позвонили.

– А зачем мне вам звонить?

– Ну, не знаю! Откуда мне знать зачем, раз вы так и не позвонили.

– Что, разве я обещала?

– Нет, это я сказал, чтоб позвонили, если я понадоблюсь.

– Мне? Зачем?

Кровь с силой прилила к голове, грозя навеки вывести мои мозги из строя. По-моему, теперь, основываясь на разнообразном опыте от просмотра многочисленных фильмов и телепостановок, при желании можно на вопрос вовсе не отвечать и вместо этого просто пожимать плечами; потому я молча пожал плечами. Но тут мне пришло в голову, что во мраке Пенни может неверно истолковать этот жест, принять за излишне возбужденное подергивание или не заметить вовсе. Тогда я принялся что-то бормотать. В мое бормотание Пенни не вникала. Безусловно, я попал в дурацкое положение, либо потому, что поспешил напомнить ей насчет обращения за помощью, либо решив, что она обязательно помнит, что говорит. Ничто так не молодит, как пребывание в обществе юных: чувствуешь себя прямо-таки четырнадцатилетним юнцом, точнее – то и дело без нужды краснеющим, наивным четырнадцатилетним придурком. Я услышал, как спрашиваю Пенни, нравится ли ей здесь.

– Гнусная дыра! – произнесла она, закуривая сигарету.

– Непонятно, почему у них такая темень. И грохот!

– Что-что?

В этот момент как раз подошел Рой, неся, насколько я мог разглядеть, напитки себе и дочери.

– Мы тут как раз говорим, до чего отвратное место! – сказал я.

– Мерзее не придумаешь, правда? – с готовностью согласился он, отпивая.

– Тогда что нас сюда понесло?

– Просто здесь удобнее.

– С чего это вы взяли?

– Отсюда потом удобнее направиться в другое место.

– Какое?

– Да тут, за углом.

– Так, и куда же именно?

– Думаю, вы оба согласитесь, что здесь любопытно.

Мне изо всех сил хотелось надеяться, что кирпичная стена здесь просто так, вовсе не для того, чтобы заслонить ту удручающую перспективу, одного вида которой достаточно, чтобы я, или Пенни, или мы вместе со всех ног кинулись бы прочь по Сити-роуд. Я размышлял на эту тему в перерывах между довольно-таки подробным, такт за тактом, рассказом Роя о его состоявшейся сегодня репетиции с Новым Лондонским симфоническим Пятой симфонии Малера. Окружавший нас шум затруднял и общение Роя с Пенни, поскольку ему требовалось постоянно орать что есть силы, а скрюченный силуэт Пенни свидетельствовал, что она вовсе не слушает. После того как Рой уже второй раз описал мне свою стычку с главным контрабасистом (может, он, что вполне понятно, уже успел набраться?), я вмешался в его повествование, произнеся не слишком пылко, но достаточно громко:

– Знаете, по-моему, лучше бы старина Гус Малер сперва написал на отдельном листе свои программные требования, а затем шел бы от них к партитуре. Раз уж струнные не сумели достичь согласованности, к которой стремились битый час, тогда трубы с тромбонами торжественно доносят идею…

– Вот и она!

Появилась Сильвия, одетая, насколько могло определить мое ночное видение при подсказке памяти, запечатлевшей ее предыдущий внешний вид, так же, как при первой встрече. Рой встал и, видимо, ее поцеловал, после чего представил свою птичку дочери, в манере и с жестикуляцией, отдаленно напоминавшей его публичное выступление в момент патетической кульминации. Потом они с Сильвией направились к стойке. Я повернулся к Пенни, уже чувствуя себя не четырнадцатилетним, лет на двадцать старше, но, на мое удивление, она первая выкрикнула:

– Куда он намерен нас отсюда вести?

– Представления не имею.

– Я не хочу туда!

– Я говорю, представления не имею!

– Слышу! Не хочу туда идти! Никуда не хочу! Ясно?

– То есть хотите здесь остаться?

– Господи, ну что за идиот!

Мне показалось, даже если я сейчас издам душераздирающий вой, с каким в подземном тоннеле проносится поезд метро, до ушей Пенни мой крик все равно не дойдет.

Она придвинулась, чтоб я услышал ее слова, произносимые обычным, негромким голосом:

– Мне вообще ничего не хочется! Нет такого, что бы мне хотелось! Нет, и все. Надоело жить с ней – то есть с Китти, она противней всех, даже Пышки-Кубышки, – а где хотелось бы жить, не знаю. Мне противно быть одной, и противно с кем-нибудь вдвоем, и противно в компании. То есть я терплю, но мне все время кажется, еще немного, и не выдержу. Не могу думать ни о чем, только о том, что я чувствую, а чувствую всегда, что думаю о том, что чувствую. Уж лучше не просыпаться!

Это было произнесено без открытой враждебности, очевидной только что, и совершенно беспощадным по отношению к самой себе тоном. Так телевизионный редактор во время обсуждения сценария бодро от первого лица заявляет важного второстепенного персонажа, которого хочет ввести. В мгновение, когда вспыхнула ее сигарета, я увидел, что Пенни смотрит на меня, будто явно ждет, что я ей что-то скажу. Чтобы поддержать разговор, я спросил:

– Вы что, под наркотиком?

– Сейчас – нет. Почему-то считается, что они помогают, а оказывается, нет, вовсе нет. Не мне, во всяком случае. От них будто видишь все во множестве зеркал или в каком-то странном зеркале, как при мигрени, или будто смотришь вверх, лежа на полу, только все равно получается то же. Даже если все кажется другим, подергивается не поймешь чем или дробится огнями на отдельные предметы, или даже если перестаешь привычно видеть и слышать, все равно знаешь, что все осталось на своих местах. Не то чтобы вернется, когда ты вернешься в привычное состояние, а просто ничего не менялось. Даже если не удается вспомнить что-то конкретное. Да нет, никакого такого…

Ее голос потонул в недолгом гаубичном feu de joie , [3]отразившем некую кульминацию в неистовствовавшем вокруг музыкальном сопровождении.

– Чего-чего?

– Героина! – рявкнула Пенни. – Его считают самым крутым наркотиком, когда тебя…

– Так вы его не принимали?

– Пока нет.

– И не хочется.

– Почему бы нет? Что мне мешает?

– Почему бы нет! Да потому что, боже мой, это вас погубит!

– Ну и что?

Тут несшийся со всех сторон рев оборвался. Я уставился на Пенни, почему-то на миг вообразив, что теперь смогу рассмотреть ее получше. Она рассмеялась так заразительно, словно я в третий раз пришелся обо что-то лбом.